– Слово прошу давно, – из-за стола встал Захар Катаев.
– Слово товарищу Захару Катаеву, – сказал Жарков.
Захар вышел вперед и, видя, что «движки» собираются гамом сорвать его со сцены, сразу заговорил:
– Меня не перепугаете. Вы будете кричать, а я буду стоять и ждать, пока вы не наоретесь. До утра будете кричать, стоять буду до утра. Ну-ка, а я сяду. – Он подвинул к себе табуретку и сел.
Восемнадцать делегатов притихли.
Захар поднялся и, глядя на них, тихо заговорил:
– Что это вы? Как только съезд, так вам непременно что-нибудь да вернуть? А? Эдак вы, пожалуй, скоро и последние портки с советской власти стащите, скажете: в портках-то ходить толку мало, греха много.
Первым засмеялся громко, раскатисто Жарков, за ним еще несколько делегатов. Послышались редкие выкрики.
– Да вам… тебе хорошо! – гаркнул из задних рядов Никита Гурьянов. – У тебя нитки не взяли! А у нас трудом нажитое добро…
– Вам и обмолот в прошлом году указали двенадцать пудов, а на нас накатили – село, дескать, центральное – двадцать… – поддержал Никиту Петр Кульков.
Плакущев дернул за рукав Кулькова, но уже было поздно: ненужные слова вылетели. И Плакущев, укоризненно глядя на Кулькова, согнутым пальцем постучал себе по лбу.
– А-а-а-а, вот как! – радостно подхватил Захар. – Вас обижают! Который вот уж годок обижают! И молотилки-то у вас отобрали, и землю, и то, что на нас вот, – он обвел рукой всех делегатов из других сел, – на провинцию, так сказать, налогу меньше накатили, а вас и тут обидели… Граждане, – он повернулся к остальным делегатам, – мне не верите, давайте им верить. Тут Силантий Евстигнеев первый говорил: он машиной четыре телеги хлеба обмолотил – двадцать четыре пуда намолотил, сам сказывал, а потом лошадьми еще шестнадцать – это сорок пудов с десятины выходит?! А обмолот им показан не сорок, а двадцать пудов. Это ли не обида? Как дурочка-баба, пять пирогов в печку посадила, а вынула шесть, сидит и плачет: горе какое!..
Последние слова утонули в хохоте делегатов.
– С такой обиды умрешь, – заключил Захар. – Да, кроме того, машиной ему удалось помолотить. Хлеба нет, а машину молотить взял – это тоже обида?! А мы вот не обижаемся, – он повернулся к «движкам»: – рады бы по-вашему обидеться – машиной помолотить хлеб… да вот нет такой возможности обидеться – цепами и то нечего было молотить.
Тут уже случилось то, что не ожидал не только Огнев, но и даже сам Захар, – делегаты сел гаркнули на «движков». Это захлестнуло Захара. Он, уже не чувствуя себя одиночкой в тяжелом возу, взметнулся и пошел рвать направо и налево… Восемнадцать делегатов метнулись к нему, а он к ним и, стуча кулаком по ладони, бросал колкие слова.
Жарков тоже вскочил со стула, звонил колокольчиком, кричал, но в то же время чувствовал всю бесполезность своего вмешательства. По крайней мере ему показалось, что он колокольчиком призывает к порядку воду, которая неожиданно прорвала плотину и вот-вот разнесет вдребезги мельницу.
– Сто-о-ой! – неожиданно разрезал гам голос Огнева. – Мо-е слово-о-о! – И зашагал на сцену.
Делегаты разом смолкли.
– Допрежь машины. Ну, что ж?! А потом дома – нардом вот купцу вернуть, – Огнев обвел рукой бревенчатые стены нардома. – Да еще подштукатурить: штукатурка отвалилась. Ну, что ж?
Все – не только делегаты, но и «движки» – были в недоумении. Что же он, Огнев? Не то говорит за возврат, не то – против…
– А потом земличку – ну, что же, и ее можно! А потом скажут: мужик, шея у тебя зажила, а у нас сиделки соскучились по твоей шее – давай мы тебе ее малость натрем. Терли ведь сколько лет – зря ты нас стряхнул!.. – И вдруг резко, взволнованно. – Такой декреции нет! Нет такой декреции, чтобы двигатели вернуть, да еще шапку пред хозяйчиками прочь – извините, мол, оплошку такую допустили: вас, господ, в разор разорили! Такой декреции нет! Не дадим такой декреции! У нас руки есть! Мы еще не забыли, как винтовки в руки брать!..
Жарков уже не хмурится, не звонит колокольчиком. А Огнев долбит:
– Когда конь в гору воз вывез – ему нечего помогать. В гору воз тянули мы, настоящие крестьяне, у которых мозоли на руках. А вы? Вы прицепились. На возок хотите сесть… Не-е-ет, не затем кровь проливали, чтоб пустить вас к себе на шею… Мы были большевиками, – он выкинул обе руки вперед, – и будем ими.
5
На крутом яру, в зарослях кустарника, стоял Яшка Чухляв и, хмуря брови, всматривался в заросшие камышом и чаканом омуты Гусиного озера. Это даже не озеро, а один из огромных ильменей, но за тишь, за крутизну берегов, за налет сюда огромных стай диких гусей его издавна зовут Гусиным озером. В прозрачном мареве озеро дымилось цветом яблони, колыхалось и в тени лоснилось спиной откормленного вороного коня.
Раздирая кустарник, Яшка ближе спустился к берегу, присел на корточки и, приложив ладони к щекам, с крутизны долго смотрел в воду.
На дне у крутого берега торчали перепутанные мхом и травой коряги, рябыми углами глядели глиняные глыбы. Временами между корягами и глыбами скользила мелкая рыбешка, мерно двигались – с палец – щучата, а на поверхности шныряли водяные тараканы.
«Не может быть пустым озеро, – соображал он, – ежели щучата есть, – рыба должна быть».
Яшке позарез нужны были деньги: он предугадывал, что Егора Степановича (хотя он теперь будто не вмешивается в хозяйство и во всем соглашается с Яшкой) трудно будет уломать послать сватов к Стешке Огневой, и легче это удастся, если у Яшки в кармане будет сотенка-другая целкашей. Поэтому он решил так или иначе обойти лесничего Петра Кулькова, который совмещал в себе и охранника вод и торгаша лошадьми, наловить рыбы в озере и отправить в Илим-город. Об этом он перекинулся словечком со своим другом Васькой Синцом. Тот, зная, на что пойдут деньги, согласился помочь.
Вглядываясь и прислушиваясь ко всякому шороху, Яшка еще ниже склонился над водой.
Озеро, будто здоровяк развалился на солнышке, пыхтело тихо, плеском ласкалось у крутых берегов.
Яшка уже начал терять всякую надежду.
Он стал придумывать, где и каким бы путем ему достать денег. Поехать в Илим-город, поступить плотником на завод? Но, чтобы на заводе достать такие деньги, надо проработать год-два. А тут дело не ждет…
И он начал раскаиваться в том, что вернул Плакущеву отбитые им у Ахметки узелки с одежонкой. Там одна шуба – и та рублей семьдесят пять стоила, да разного барахла – глядишь, сотни две бы и набрал… Оно – нехорошо, что и говорить. Да ведь в петлю не полезешь?
Вдруг он откинулся назад и вновь наклонился к воде: слева, из-под нависших косматых сучьев ольхи медленно вышел косяк лещей и плавно двинулся на середину озера. За ним другой, третий, потом в саженях пяти от Яшки взорвалась гладь.
«Это сом, – чуть не вскрикнул он, – а сколько ее, рыбы! Еще! Еще!»
Из-под тени кустарника вышел еще косяк лещей – медленный, ленивый. Но вдруг он ожил, засуетился, метнулся во все стороны – и гладь озера, словно от лошадиных копыт, завихрилась брызгами.
– Ага, щука, щука… карась, не дремай, – Яшка подпрыгнул и крупным шагом ударился по берегу в село.
Солнышко опускалось за гору Балбашиху. Недалеко до ночи, а Яшке надо еще достать неводок. Неводок он достанет у Степана Огнева. Известить Ваську – и это легкое дело. А вот главное – надо прочистить дно озера от колышков и коряг. Иначе невод запутается, и его похоронишь на дне озера. А прочистка озера – это уже не пустяковая штука…
– Одно из двух, – подгонял он себя: – или ныряй, или живи век с Зинкой Плакущевой…