Вскоре, перемахнув через плетень гумна, он подошел к риге. Из-за риги навстречу вышел Васька.
– Ну, дела как? – спросил он, мотнув головой в сторону Гусиного озера.
– Косяки! Ты теперь гони лодку, а братка поставь на яру за гумнами. Да кудели пусть с собой заберет, в случай чего – кудель керосином, спичку и – нам даст знать… Ну, крой, Васек!
Синий вечер окутал сараи Широкого Буерака. Яшка конопляниками направился ко двору Огнева. Неподалеку, на конце конопляника, выкапывая на варево картофель, возилась Дуня, вдова Пчелкина, убитого Карасюком.
– Сапоги-то нашлись, Яша? – разгибаясь, спросила она.
– Не-е! Черт их знает, куда делись. Ведь на крыльцо я их положил, когда привез… и узелки Плакущева с ними лежали… Только выхожу из избы – тятя говорит: «Сапоги пропали», – в десятый раз объяснил он Дуне.
Дуня считала, что яловочные сапоги у Чухлявов, а Яшка всегда дивился, куда они могли деться. И ему было неудобно, когда о них спрашивала Дуня, и как-то не верилось в эту пропажу…
«Да что будешь делать, свои не отдашь?» – думал он, шагая ко двору Огнева.
Во двор он вошел так, как входят люди, давно живущие в этом дворе: плотно притворил калитку, приправил пальцем гвоздь, чтобы петля не болталась, и, соскоблив с босых ног ошметки глины, шагнул в избу.
В темноте на кровати разглядел голову Груши.
– Где народ? – проговорил, оглядывая углы, печь, полати.
– Ты, Яшка? – Груша поднялась. – А я прилегла: наработалась нонче до упаду. Стешку в Торонок девки утащили…
– Не ее мне, – оборвал Яшка, – дядя Степа где?
– У Чижика… Чай пьют… с этим… и этот там… Жарков.
Из избы Яшка вылетел, как сорвавшийся с привязи конь. Как? Стешка ушла в Торонок? Зная, что сегодня он едет ловить рыбу?… Может, завтра его за такие дела Кульков обчистит, как белку, а она в Торонок! Песенки, ей, смешки, гулянки! Так-то ома боится Кирьки Ждаркина?! Притвора! Ну, хорошо!.. Посмотрим…
Он намеревался было кинуться в Торонок, издали посмотреть на то, что там проделывает Стешка. А потом ворваться в хоровод и всю свою злобу игрой с какой-нибудь девкой обрушить на голову Стешки.
Он так и сделает – сейчас подхватит хотя бы ту же Зинку Плакущеву, закрутится с ней и при всех, при Стешке, начнет ее горячо целовать – пускай поглядит, пускай не брыкается. А потом бросит Стешку, уедет в Илим-город, поступит на завод и в Широкий Буерак вернется не раньше, как года через два, вернется совсем не таким босым да в самотканных штанах. Вернется не хуже Кирьки Ждаркина.
Он уже совсем добежал до Крапивного дола, как вспомнил косяки рыбы в Гусином озере и то, что его поджидает на озере Васька, – остановился.
«Да, впрочем, кому ты такая нужна?» – подумал он, шагая ко двору Чижика, и в то же время радовался, что Стешка уже не девка и так близка ему…
Но эта радость заволоклась завистью, злобой, недовольством на то, что Стешка не выдержала, ушла в Торонок.
«Не могла потерпеть…»
6
После бурных прений, злых выкриков победа на волостном съезде Советов осталась на стороне коммунистов: делегаты сел под конец съезда настолько восстали против «движков», что, когда те предложили провести в члены вика Силантия Евстигнеева, делегаты из других сел только протянули:
– А-а-а! Это тот самый?!
И подали голоса за тех, кого выставила фракция коммунистов.
И съезд закрылся аплодисментами, пением «Интернационала». Жаркова приглашали побывать в тех селах волости, где он еще не успел быть.
– Чтобы никому обиды не было.
Жарков отнекивался, обещал быть потом… Он непременно возьмет себе месячный отпуск и проведет его в Алайской волости, а сейчас он никак не может: срочные дела требуют его присутствия в губкоме… Как-нибудь потом. Пока!..
Делегаты на этом согласились и заторопились по домам.
Но, когда все делегаты съезда, кроме коммунистов, разъехались и когда Жарков выразил полную надежду на то, что вновь избранный как поведет хорошую творческую работу, и посулил как одну из необходимейших мер по оздоровлению алайской ячейки непременно прислать из Илим-города проверочную комиссию, у него неожиданно и непонятно для него самого появилась какая-то гнетущая тоска. Он посмотрел на поджидающего Огнева, Захара Катаева, старичка-пчеловода Чижика, и ему страшно захотелось хоть час пожить так, чтобы не думать о мировых масштабах, о бандах, о всей губернии или вот даже об этом Чижике… Пожить, сбросив с себя тяготу постоянной ответственности – ответственности в каждом поступке, слове, движении… Пожить так, как живет Чижик. И тут же перед ним промелькнули изрезанные долами и оврагами широковские поля, Волга, «Бруски»… кургузый березняк и торопливые движения оголенных упругих стешкиных ног.
«Что же это такое? – подумал он. – Да, конечно, хорошо. Хорошо бы недельки две провести здесь. Но… надо ехать впрягаться в губернскую лямку».
– Александр Яковлевич, – пошептавшись с Захаром, обратился к нему Чижик, – чего на ночь глядя торопитесь? Пойдемте-ка к нам, чайку у меня попьете, медку откушаете, отдохнете, а поутру и в путь-дорогу… А?
Эти слова были сказаны как никогда кстати. Однако у Жаркова в кармане лежала третья телеграмма с требованием приезда его в губком. Нельзя было не подчиниться этому требованию. Но тут (как это часто с ним бывало) он обманул самого себя, уверяя в необходимости еще раз побывать в Широком Буераке, кое-что пересмотреть в своих выводах, побеседовать с широковцами в семейной обстановке, и согласился на предложение Чижика.
Они сидели в сенях у Чижика, пили чай, беседовали, когда вошел Яшка и, не зная, как вызвать Степана Огнева, присел на верстак под сараем. Думая о Стешке, он в то же время невольно прислушивался и к говору в сенях.
– Александр Яковлевич, – говорил Чижик, – здорового рассудку откушайте.
– Чего?
– Меду. Мед зовет здоровым рассудком, – пояснил «почему-то хмурясь, Захар.
– А что? – встрепенулся Чижик и пустился рассказ зывать, как он однажды медом вылечил какого-то помещика.
– А вот болячку у себя на носу не вылечишь? – в шутку упрекнул Огнев.
Чижик стар – в прошлом году ободрал сеткой нос, появилась ранка: примачивал ее Чижик, пластырь – лист лебеды – прикладывал, не заживает.
«Нет, видимо, износился, как ни латай – все дыры», – решил он – и залепил болячку воском.
Когда Жарков сел за стол, болячка на носу Чижика подействовала на него отталкивающе, и он с отвращением смотрел на ранку, на мед, смеялся, говорил и прятал руки под столом.
– Ты не подумай тут что, – заметя его нерешительность, заговорил Чижик, – зараза там какая… сроду у нас этого не было. Народ мы самый чистый в улице… А просто…
Тут Чижик рассказал всю историю с царапиной, рассказал все это в своеобразных красках, так что под конец его рассказа все хохотали, сгибаясь над столом.
– Да я ничего, – и Жарков потянулся к меду.
– То-то, то-то, – Чижик успокоился и снова потрогал болячку на носу.
Яшке под конец стало непомерно тягостно: он готов был сорваться с места, перебежать поле, забиться в чащу, и выть в тьму неба… Такая была' боль, злость, зависть.
«Ну, зачем ты мне все это… а-а-а?» – в десятый раз спросил он мысленно Стешку и решительным шагом пошел в сени.
– А-а-а-а, Яше, – поправляя большие очки, Жарков протянул ему руку. – Где пропадал?
– В Лондоне.
– Где?
– В Лондоне…
– Да в Никольском… Его мы Лондоном зовем! Все там было – керосин, соль, тряпки эти, самогон… Ну, назвали Лондоном, – пояснил Захар.
– А теперь все это в открытую имеется на базаре, в Алае, – добавил Чижик, не приглашая Яшку садиться. – По какой надобности ездил?
– Лошадь продавал: раны на ней пошли.
Жарков долго смеялся, когда Захар рассказал ему про то, как Чухляв перед приходом Карасюка ободрал золой лошадь. Яшка воспользовался этим моментом, вызвал Огнева во двор. Через минуту к ним вышел и Жарков.