Заметив это, Яшка сказал тише:
– Не смейся, Стеша, – и легонько пожал ее локоть.
Стешка дрогнула, отвернулась:
запела она.
– И родимая мать, – подхватили девки и тронулись за Стешкой.
Яшка нахлобучил фуражку, хотел было догнать девок, как из толпы раздался пронзительный крик:
– Батюшки! Человек!
Впереди за утесом, там, где лед каждый миг готов был лопнуть, стоял пешеход и, видимо, звал на помощь. И вот раздался оглушительный треск, и льдина под пешеходом медленно поползла. Пешеход кинулся вперед, перескочил пространство между льдиной и неподвижной целиной. Та часть льда, на которую он прыгнул, от удара рухнула. Пешеход снова кинулся вперед, хотел перемахнуть через водяной прогал, – льдина накренилась, окунулась и, кружась, поплыла вниз.
– Пропал! – в страхе прошептал дедушка Катай. – Сейчас в Чертову прорву понесет, там пропал.
В Чертовой прорве бурлила вода; каждая льдина, попав в прорву, подхватывалась круговоротом и, точно из мясорубки, выплевывалась далеко внизу уже мелкой иссеченной кашицей. Льдина, на которой стоял пешеход, сначала шла в сторону от Чертовой прорвы – по течению тянуло ее на противоположный берег. Но когда она повернулась на Чертову прорву, у широковцев вырвался общий крик:
– Вверх!
– Вверх бери!
– В прорву попадешь!
– Э-э-эй!
А пешеход прыгал с льдины на льдину, падал, вскакивал и снова летел на другую льдину. Временами он задерживался, очевидно, обессилев, полз, затем снова поднимался и бежал вперед. И вдруг, прыгнув, он провалился… и толпа замерла в ожидании.
– Ну, сгиб человек… сгиб… безвозвратно, – заключил дедушка Катай.
– Гляди, гляди, – перебил его Никита Гурьянов. – Лодка.
– Никак Николай Пырякин! – прогундосил Маркел Быков.
– Он и есть, – подтвердил кто-то из толпы.
– Гони, Николай! Гони! – прокричал дедушка Катай.
Широковцы приковались к берегу. Они только тут заметили, как сквозь издробленную массу льда на лодке пробирается Николай Пырякин.
– Держись! – посоветовал дедушка Катай. – Держись, миляга! Эй, держись: помогатель едет!
Николай, вооружась длинным шестом, вел лодку меж льдин, огибая их, и люди с берега смотрели только на него, пугаясь уже того, что лодку могут сжать льдины, и тогда она хряснет, как орех на крепких зубах. Но Николай вел лодку умело, выбирая нужные прогалы, а когда он схватил за шиворот человека и выволок его из воды, широковцы облегченно вздохнули:
– Вот ярой!
– Ай да сорви-башка!
– И откуда чего берется? – удивился Никита Гурьянов, уже топчась на круче, как иногда топчется собака, желая перескочить через воду. – Давай назад… Назад давай, – распорядительно отдавал он приказания.
Обратно лодка шла с большой скоростью. Николай работал на веслах, а пешеход, став на корму, отталкивался багром.
– Да… да это же… это же Степан Огнев! Огнев Степка! За землей, стало быть, опять ходил, – тише добавил дедушка Катай.
Лодка носом стукнулась о берег. Степан Огнев, тяжело переступив через борт, среди общего молчания зашагал в гору. С его полушубка и самотканных штанов стекала вода, с проседью борода прилипла к горлу, а на бледном, в царапинах и крови лице четко выступали редкие, крупные, похожие на курагу, оспины. Подойдя к избе Николая Пырякина, он покачнулся и, цепляясь за стойку крыльца, проговорил:
– Ну… до своего двора у меня силов нет.
– Катя, – вбегая в избу, засуетился Николай, – самовар! Самовар и чего горячего… самогонки хоть бы, что ль! – И повернулся к Степану Огневу: – Как это тебя понесло в такой неурочный час? А?
– За счастьем, слыхал я, на дно моря ныряют. Вот и я было нырнул, – Огнев устало засмеялся и, посмотрев на Волгу, тяжело поднимая ногу, переступил порог.
3
Через несколько дней после возвращения Степана Огнева из города широковцы, карабкаясь по долам и оврагам, привалили к сельскому совету.
На крыльце сельсовета, прислонясь спиной к перилам, стоял Степан Огнев, рядом с ним Панов Давыдка – низенький, косолапый, а голова безволосая. Он стоял без фуражки и, пугливо мигая, всматривался в мужиков.
– Собрались вы зачем, граждане, сами знаете, – начал председатель сельсовета Федунов и ткнул рукой в Огнева. – Они вот слово к нам имеют.
Мужики загалдели:
– Ну, сказывай!
– Чего затеяли?
– Каку-таку нову фиту придумали?
Степан Огнев провел рукой по лицу, огляделся, затем густо, будто чужим голосом, выдавил:
– Земли, мужики.
– Чего? Земли-и? – выставив вперед рыжую бороду, перебил его Никита Гурьянов.
– Земли… За околицей «Бруски» – залог неурезанный. Пропадает земля. Чем пропадать – мы берем. Вот и слово мое все.
Широковцы переглянулись, помолчали, потом по рядам пополз смешок и, скапливаясь, нарастая, волной хлынул на Огнева:
– Xo!
– На кой пес, Степан?
– Чудак!
– Косы, что ль, точить?
– Да там камень голый!
– Додума-ались!
Смех перешел в гоготание, понесся вдоль улицы, вспугнул галок с церковного купола. Галки поднялись и, звенькая металлическими отрывистыми выкриками, закружились над Широким Буераком.
Степан, растерянно глядя на широковцев, вертел в руках шапку, потом обозлился, отвердел, грудью на перила налег и что есть силы кулаком по столу стукнул:
– Что? Ржете что?
Смех, как ветерком, сдунуло с широковцев.
– Что ржете, говорю? Балаган вам, а? Добром просим. Не дадите – закон найдем. Будет, поплясали под вашу дудочку.
Миг, словно зрелая рожь в безветренное утро, не шелохнулись мужики.
– Ай, ты какой! – взвизгнул Егор Степанович Чухляв и вылетел на крыльцо. Тут он сорвал картуз, оголяя голову, похожую на дыню, поставленную на-попа, как бы хвалясь этим: «Видали, дескать, граждане, какая у меня голова», и, придерживая другой рукой грыжу в паху, решительно крикнул: – Не давать, граждане мужики! Наотрез…
Последние слова Чухлява утонули в реве широковцев. Председатель Федунов, желая водворить порядок, забарабанил счетами, и казалось ему: сидит Федунов на дне прозрачной речки, оттуда губами шевелит, руками машет, а голоса не слышно.
На крыльцо поднялся Захар Катаев. Захар вовсе грамоты не знает: восьмерку заверткой зовет. Зато порядки знает лучше, чем всяк свою бабу. Оттого и почет Захару на селе, оттого и молва про него:
– У него, Захара, министерская башка. В министрах бы ему сидеть, а не у нас тут по оврагам гнить.
– Народом управлять не умеешь, – сказал он и легонько отодвинул Федунова. – Советская власть… лук те в нос.
– Да, дядя Захар, – начал оправдываться Федунов, – ты гляди, чего делают.
Захар корявой рукой чесанул волосы на голове и, выдрав оттуда соломинку, сказал:
– Стой! Орать стой! Слово хочу.
– Не ори! – закричали отовсюду.
– Говорят, не ори!
– Что… в кабак собрались?
Захар немного подождал. А когда галдеж улегся, он, ломая соломинку, повернулся к мужикам:
– Братцы! Я за вас страдал, когда с Никольскими мужиками луга делили?
– Страдал, – ответили ему.
– Ну-ка, в самом деле, чего перетерпел.
– Хорошо, – перебил Захар, бросая соломинку. – Признаете, значит?
– Признаем.
– Признаем, что говорить об этом!
– А в Москву я для вас к Ленину ходил?
– Так, ходил, стало быть, – занозисто вставил Никита Гурьянов. – А к чему это ты?
– Хорошо, – продолжал Захар. – А Ленин в нашу нужду вошел, ублаготворил нас лугами?
– Ублаготворил.
– Не раз спасибо сказывали.
– А то владеть бы лугами Никольским.
Захар снова выждал, и когда наступила такая тишина, что даже слышно было, как отдувается у столбика дедушка Катай, а по овражкам ворчат весенние потоки, он, растягивая слова, с расстановкой крикнул: