– Что такое гремит? Мужики! Чего гремит такое?
– Да бес их знает… Артельщики что-то приволокли. Бежит, а позади плуги, на плугах доски, а на досках Степка Огнев. Пушка – не пушка…
– Да ж трахтур, балбесы! – объяснил Петька Кудеяров и, размахивая истертым, замазанным сапожным фартуком, понесся ко двору Степана Огнева.
– А-а-а-а, трахтур, – протянул Егор Степанович и тихо отошел в сторону.
Рядом стоял Шлёнка. У Чухлява вновь затрепетало все внутри.
– Ну, видал?
– Видал.
– А понимаешь? Нет, ничего не понимаешь.
– Понимаю, – Шлёнка почесал в голове.
– Ну, ступай! Вечерком зайди, мешок принеси с собой.
– У двора Огнева, ровно на ярмарке около хорошего рысака, кишмя кишел народ. Чижик, хлопая ладонью по стальным бокам машины, несколько раз обежал трактор, смахнул с носа пот пальцем, решительно заявил:
– Не-е-ет, не пойдет… По нашим полям лошадям – бяда, а этому где? У него вон колесищи – махина: всю землю придавит.
– Вот он вас трахнет, – тихо заскрипел Егор Степанович и сам удивился своему скрипучему голосу: откуда такой взялся? Прокашлялся и добавил: – Одну петлю надели – мало. В другую полезли… Да на наших полях лошадями – и то выпрягай, а они трахтур. Он же всю землю прокоптит: хлеб керосином будет пахнуть.
Панов Давыдка подскочил вплотную к Чухляву, расставил дугой ноги:
– Сопля ты овечья! Понимал бы чего в этом деле.
Мужики заржали. Чухляв втянул голову в плечи, и рядом с Чижиком он – Егор Степанович – стоял такой же маленький Чижик.
7
Над «Брусками» зыбилась весенняя ночь. И дремали около трактора Степан Огнев и Панов Давыд. Степан сидел в стороне и, обняв руками острые колени, глухо говорил:
– У меня вроде в кишках нарывает: а вдруг в самом деле не пойдет – просмеют нас тогда… от одного Чухлява с села сбежишь… Вот сурок… живуч, как кошка.
– Пойдет. Непременно пойдет, – уверял Панов, скрывая от Степана страх. Он этот страх таил так же, как когда-то таил от жены, когда она разрешалась первенышем – теперь рослой и шустрой Феней. – Такая лошадка да не пойдет. Ты то подумай – ежели бы он никчемный был, разве бы нам наша власть присоветовала?… А вот когда платить-то за него? Через два года, говоришь? – переводил он разговор на другое.
Так сидели они до зари, вперемежку уверяли друг друга в том, что трактор пойдет, потянет, и под самую зарю не выдержали – склонились у колоды и заснули без сновидений…
…Вверх по оврагу от Волги тихо ползет на животе Шлёнка, из двух темных ямок блестят большие белые глаза. Подполз, сорвал рогожу и часто затыкал долотом в разные места трактора. Потом кинулся прочь. Глиняные камешки выскочили из-под ног, забулькали о дно оврага.
– Чтоб вам, – буркнул Шлёнка и побежал на берег Волги.
Огнев встрепенулся:
– Давыд, спишь?
– А? – Панов потянулся.
– Спишь, говорю, караульщик! Будто кто у нас был?
– Кому тут быть? Брось ты…
– Кому? Найдется, кому быть.
Огнев зашагал в сторону. Сойдя под горку, он увидел на траве след – не разберешь. Посмотрел под овраг, глянул на утреннюю серую Волгу, вернулся назад, пробормотал:
– Кто-то был.
– Кому-у-у?
– След есть, вот-те «кому».
Панов жался от утреннего морозца.
– Николай! – звал он, теребя полог. – Вставай, сокол! Давай до народа пробу, а то привалят скоро.
Николай Пырякин быстро плеснул холодной водой на лицо, обтерся пологом.
– Жесткое полотенце, – засмеялся он, отбрасывая от себя полог. Затем подошел к трактору, повернул ручку – трактор дрогнул и загудел.
– Ты, Николай, в оба гляди. Нонче показ. Кто мы есть – голяки, – проговорил Огнев.
Панов Давыд затоптался около.
– Физиономию свою должны показать, что у нас есть: харя, аль что. Эх, Коля!
– Понимаю! Ты думаешь, я-то не понимаю?
– Вот-вот, – обрадовался Панов, – это самое.
Трактор дал перебой, стрельнул и замер.
– Вот-те раз! Что такое? Засорилось, должно быть? Огнев задрожал.
– Смотри, как бы у самого не засорилось, – и, повернув голову к Широкому, плюнул: – Тьфу… несутся!
Рев трактора поднял на ноги широковцев. По извилистым тропочкам, через долы и овраги, поднимая пыль и звонко перекликаясь, они бежали на «Бруски».
Впереди всех: Петька Кудеяров, Чижик, Плакущев, Яшка Чухляв.
– Э-э-э-э, ломатели, головы садовы! А ну-те-ка, покажьте, покажьте своего коня, что он есть супротив наших. А? – кричал еще издали Петька Кудеяров.
– Показать? Изрою все начисто, – уверенно произнес Николай Пырякин.
– Ты допрежь изрой, – скособочась, заявил Петька. – А то – «изрою»…
Плакущев из-под густых бровей смотрел на трактор, а руки затискал под мышки. Только борода была у него в движении: ветер трепал ее, пушистую, чуть с проседью, заносил, густую, за широкие плечи. Рядом стоял Никита Гурьянов и сопел так, как будто его только что разбудили и он спросонья еще ничего не понимает, – тер глаза и пялился на трактор. Около же грудились плотной стеной мужики. А из Широкого опешили те, кто проспал.
Толпа росла как из-под земли: через несколько минут люди – в рваных пиджачишках, в полинялых косынках – заполнили «Бруски». Степан видел, как они все, вытягивая шеи, – ребятишки и бабы, перемежаясь с мужиками, – сбивались ближе к трактору, слышал, как они перешептывались, будто перед покойником. Этот шепот полз, как шорох бора в раннее безветренное утро – этот шепот еще больше тревожил Степана, и Степан, стараясь не замечать ни его, ни толпы, опустился на колени и, тоже для отвода глаз, что-то стал ковырять в колесе трактора.
– Не… Не пойдет, – утвердительно заявил Шлёнка, нарушая тишину. – Рази меня бог, не пойдет…
– А ты знаешь? – спросил его Петька Кудеяров. – Знаток ты?
– Знаю… секи мою башку.
– Ты вон штаны-то подбери… штаны сползли, а он о тракторе… – произнес Степан и, наклонясь над Николаем, тихо спросил: – Ну, что, Коля? Эх, хоть сквозь землю провались!
– А я-то что?… Видишь, все меры принимаю.
– Чего медлишь, Колек? – послышался голос Чижика.
И толпа прорвалась:
– Узду, что ль, не накинешь?
– Давай поможем.
– Аль ты сам, Степан, впрягись и пошел.
– По холодку-то пошел да пошел.
– Ого-го. Гляди, граждане, на представление.
– Вот это спектакля!
От мужицкого хохота Степан, как-то весь оседая, опустился рядом с Николаем бормоча:
– Эх, Коля, Коля!..
– Поломка, должно быть… а где, не пойму, – желая успокоить Степана, проговорил Николай и посмотрел в радиатор.
– Хе-хе, поломка, слышь. Видали, граждане? – Чижик повернулся к толпе так, как будто она ждала его слова. – Ломатели, пенек им в нос.
Николай зло окинул мужиков взглядом и полез под трактор. А из толпы снова полетело:
– Брюхо у него, должно быть, не в порядке.
– У кого?
– У трактора.
– За фельдшером послать… аль за повитухой?
– Порошков ему дай, Степан. Порошков.
– Две тысячи вбухали, а-а?!
Разжались тонкие губы у Плакущева Ильи:
– Две тыщи? Они трешника не заплатят.
– Разве вон с Давыдкиной лысой башки клок волос, – подхватил Чижик и, довольный своей остротой, громко засмеялся. – С лысой башки клок волос. Вот это да!
– Граждане, – начал, волнуясь, Яшка Чухляв, – зачем ржете-то?… Может, и правда, какая беда?
– Знамо, беда: купили пахалку, а она – махалка… Ну, поглядели, мужики, что есть коммуния. Айдате теперь по домам. Своих хреновских коней запрягем да на пашню. А эта коммуния еще долго тут будет – наглядимся, – процедил Плакущев и первым тронулся с «Брусков». За ним, галдя и тесно сбиваясь на узкой колеистой дороге, двинулись и широковцы, как цыплята за клушкой.
– Вот я и говорил, – обрадованно прокричал Шлёнка, выбегая наперед, семеня перед Плакущевым, давая этим знать о своих утренних делах. – Вот я и говорил… не пойдет… порази меня гром, не пойдет, – и казалось, у Шлёнки не хватает только хвоста, а то он совсем бы походил в своем рвении на услужливую дворняжку, прыгающую перед хозяином.