Харлампий свалился у «царских врат», его стошнило на серенький узенький коврик. Блевотину лизала, отряхиваясь, отфыркиваясь, словно от горячего молока, кошка. Маркел отбросил кошку ногой и, подхватив Харлампия под мышки, поволок на квартиру.
– Принимай, матушка, – сказал, втаскивая его в избу. – Намолился… слава те, господи, Кирька накачал его. Ждаркин.
Матушка ахнула. А Маркел, вытирая пот на лице, вышел из избы и в густом сумраке вечера направился к Дуне Пчелкиной. Он знал, что Дуня намерена продать оставшихся после смерти мужа пчел.
– Благодать, кто с пчелками живет, – бормотал он, – они уже не украдут, а все тебе – хозяину.
Идя мимо сельсовета, он остановился, внимательно всмотрелся и ничего не понял. Мужики, освещенные несколькими фонарями, словно бараны, проходили во двор Николая Пырякина, а у калитки стояли Кирилл и Никита Гурьянов, отмечая:
– Петька Кудеяров – за полив!
– Трюфилькин Матвей – за полив!
– Митрий Спирин – против полива!
– Меркушев – за полив!
– Ефим Сдобно© – за полив!
– Филат Гусев – против полива!
«Тормошатся, а что тормошатся? Ну, идти надо…» – подумал Маркел и, свернув за угол, направился к избе Дуни. «Хорошо бы, за пятнадцать пудов пчелок отдала. Не отдаст, проклит. А хорошо бы. Ну, за шестнадцать…» Осторожно поднял защелку у калитки, осмотрелся во дворе, нет ли собаки – собак боялся, – потом также неслышно вошел в избу.
– Ты, Дуня, как насчет пчелок-то? – сразу пошел он в наступление. – Слышь, налог на них нонче вкатили страшный.
– А где чего возьму?
– Да они не спрашивают, где чего возьмешь. Давай, и ладно. Ты вот что, как родня ты мне, хоть и дальняя, – по Сергею-покойнику, царство ему небесное, за народ пострадал, – так вот и присоветую я тебе; брось ты этих пчел… продай…
– Да кому продать-то?… Кто купит?… В поле-то вон, говорят, ровно в черный год.
– Да-а, теперь, знамо дело, трудов стоит продать. Оно как раз на голодный год идет. Трудно, конечно. Вот случайно разве… Вот, примерно, ко мне намеднись заезжал один маркитян… спрашивал – нету ли где пчелок? Мне-то все недосуг было тебе присоветовать… Сколько ты думаешь за них?
– Да сколько, Маркел Петрович? Ты сам присоветуй, сколько… их ведь двенадцать пеньков, да все крупные – пчелы-то.
, – Восемь пудов, чай дадут, – прогнусил Маркел. – Восемь? Нет, за восемь не отдам. Чай, мне в весну по два червонца давали за каждый… а ты – восемь.
– Ты что весну берешь? – Маркел поднялся с лавки. – Весна не в пример. Мне в весну вон за старшую свинью полтораста давали, а теперь выведи на базар – на пятнадцать. наплачешься. Весну в расчет не бери, – даже обозлился Маркел, – ты уже бери восемь. Издохнут – и восьми не получишь.
– Да, Маркел Петрович, ты сам подумай. Ты вон свечки по пятаку продаешь, а они какие – с чирышок! А тут пчелы. В них, чай, окромя меду – воску на тыщи свечей… Ты продай мне свечечку за трешник?
«Ты сама допрежь продай, – подумал Маркел, – а там и я продам», – и загнусил:
– О свечах и «е говори: они – дар божий, и не след тут о них, грех большой о них тут…
Торговались долго. Перебирали свою родню, знакомых, говорили о хлебе в поле. Маркел Петрович все время наворачивал о голоде, о том, сколько людей погибло в голодную годину.
– И вот нонче как бы не пришлось копать новые могилы за гумнами… Не донесешь мертвеца с голоду на старые, могилки… сподрушнее, пожалуй, будет могилки рыть новые за гумнами…
Затем напомнил ей молодые девичьи годы. Помнит, поди, Дуня, с Маркелом они играли? Да, конечно, тогда не те были времена. Тогда не то, что теперь: каждая девка за того парня, кой ей люб, каждый парень ту девку, коя ему по душе… Тогда не то было… Тогда, может быть, и Маркел не прочь бы Дуню за себя подхватить, вот и могло быть – вместе до гробовой доски.
Дуня прослезилась и под конец отдала Маркелу Петровичу одиннадцать ульев пчел за двенадцать пудов ржи.
Радуясь такой удачной покупке, Маркел шел домой и строил план – как он разведет пчел, будет с пчелками возиться.
У двора Кирилла Ждаркина кто-то сидел на лавочке.
«Зинка, видно? – подумал он. – Надо побаить!»
Подошел тихим шагом.
– Ты что, крестница, сидишь?
Зинка вздрогнула, чуть погодя ответила:
– Рассаду глядеть ходила, крестный.
– Рассаду? Какая теперь рассада? – недовольно пробурчал Маркел. – Знаю, что за рассада. Слыхал да и глазами своими видал.
Посидели молча.
У пожарного сарая загудели мужики.
Маркел покрутил головой.
– Эх, крестница, беда глядеть на тебя: мученица ты, – нагнулся – и тише: – сраму-то на селе сколько произвел. А? Надо ж было батюшку самогонкой накатить. Это ведь грех-то не на батюшку ляжет, а на него, смутьяна, да и на тебя: у тебя в дому лицо священное смутил.
У Зинки и так уже сердце изныло. Теперь на улицу не покажись – бабы изведут, а тут еще Маркел изъеденные места солью посыпает.
– Хвалится правдой, – продолжал Маркел, – правду напоказ. Не всегда она нужна, правда-то. Жили мы век – знаем, где ее надо, а где и за зубами придержать – умнее. А он? Старателем советским заделался. Старатель! А вот случись беда – все отлетят, как мухи от дегтя… А дегтем кто «и кто, а смажет.
У Зинки засосало под ложечкой – не понимала она, о какой это ненужной правде Маркел говорит. Наоборот, от Кирилла правду требовала, просила сказать, за что ему не мила стала, на что прогневался? А Кирилл сопел только.
Через дорогу во тьме на речку побежала Улька, пробежала она быстро, будто крадучись. У Зинки чаще застучало сердце, а Маркел, уставив глаза в спину Ульке, подумал: «Куда понесло? Ай, правда с Кирькой таскается? Да нет, вон голос его на сходе». Об этом промолчал, загнусил другое:
– Непременно службу ему надо бросить. До хорошего служба не доведет. Вон Федунов бросил – гляди, у него второй рысак явился, и хозяйство крепкое.
– Да совет что? – вырвалось у Зинки. – Книжки вот все читат. Читат, читат да перед ним – Лениным – и давай себя в грудь, кулаком садить, кричит: «Надейся на нас, товарищ Ленин, выполним заветы твои». Что это за заветы – не пойму я?
– Насчет церквей, чай, – сказал Маркел. – У него одно в голове сидит – храмы разрушить, на их место танцульки.
– Я это к нему, говорю: «Кирюша, знашь-ка, – чтоб оторвать его, – лошади, мол, надо замесить…» – «Твоя, слышь, лошадь, твои и коровы – иди и меси, а меня не тревожь».
– Шальная башка, – чуть погодя прошипел Маркел и, думая о своем, как бы сковырнуть Кирьку, присоветовал: – А ты через бумажку все у него возьми.
– Отдает. «Бери, говорит, все, пойдем в совет, распишемся, а сам я в город… Камнем на мне все это висит».
– Во-он ведь до чего дошел! Возьми, непременно возьми! От тебя оно никуда не денется, а так – размотает все.
– И не пойму его, – сквозь слезы тянет Зинка, – то ругается, вот как иной раз обидит, и не говорила бы с ним, а через час опять добрый, с лаской, да о жизни какой-то другой начнет. «Чего, мол, тебе еще, Кирюша? Лошадка у нас есть, домик, коровки, хлебец – ртов у нас два, живи себе, сколько хошь». Рассердится, закричит… Не поймешь его.
– Порчу, видно, кто-то над ним произвел.
У пожарного сарая. вновь загалдели мужики, заорали:
– А кто не пойдет, тому поливу нет! – кричал Кирилл.
– Да и земли в поле не давать.
– Правильно!
– За Кирилла тяните-с-е!
6
В темноте, гуторя, поползли в разные стороны мужики.
Кирилл простился с Огневым и, измученный, будто целый день беспрестанно кидал снопы, направился к своему двору. Ему было радостно – сегодня они с Огневым, Захаром Катаевым положили начало развалу общины. Верно, на сходе долго канителились. Никита Гурьянов да Митька Спирин всеми силами старались оттянуть решение схода: сначала заявили, что на сходе баб нет – без баб нельзя такой большой вопрос решать. А когда пересчитали мужиков и когда их оказалось больше, чем надо было, Никита метнулся на другое, высказал полное недоверие счетчикам – пришлось каждого мужика прогнать через двор Николая Пырякина и считать, кто за, а кто против. Против Никиты оказалось большинство. Это радовало Кирилла. И в то же время у него какая-то непонятная тоска давила грудь.