«Что такое, – думал он. – Почему так? Вот пока на народе, ничего нет, а как отошел от народа – тоска?»
За несколько шагов от своего дома он услышал голос Маркела:
– Вон идут… Ну, и мне пора… Пчелок я у Дуни купил. Домашних пойти порадовать.
– А ты уж с ним поговори, крестный, он тебя боится.
– Поговорю. Только не знай – смех у него на меня… Дай срок, не так засмеется.
Кирилл резко повернулся, пересек улицу и скрылся во тьме на берегу Алая – и там, где бабы полощут белье, сел на рябоватый камень.
В густых зарослях ветельника всплесками играла река. Ночная прохлада ползла со всех сторон, холодком обдавала Кирилла. Кириллу захотелось полежать, и он тихо опустился с камня на холодный песок.
На огороде Митьки Спирина ходил теленок и глодал зеленую тыкву. В Гнилом болоте кричали лягушки, на конце Кривой улицы лаяла собака, а в Заовражном под тальянку горланили ребята:
– Вот сволочи, – выругался Кирилл. – Да что это им всем в голову Улька втемяшилась?
И в то же Еремя ему было радостно. Он склонился, словно стыдливая невеста перед свахами, долго колупал пальцем влажный песок, потом поднялся, хотел уйти домой, но вправо от него послышалось шлепанье босых ног по воде. Всмотрелся – берегом залива шла женщина. Вытянув шею, она звала громко, отрывисто:
– Тел-тел-тел-тел!
Кирилл еще пристальней вгляделся – на том берегу мелькнуло что-то знакомое… Женщина сначала скрылась в кустарнике, потом перебежала залив и вновь позвала:
– Тел-тел-тел!
– Улька! – окликнул он.
Улька чуточку постояла, потом, увидав Кирилла, отозвалась:
– Она! Я!
– Ты чего ночью шатаешься, али не боишься – домовые защекотят? – пошутил Кирилл и тут же подумал: «Вот опять случай для болтовни. А виноват я?»
– Кого?
– Домовых, говорю. Вон их сколько в банях-то!
– Я банных не боюсь, Кирилл Сенафонтыч; свой свекор – домовой гож. Хуже банного: теленок домой не пришел – заест за теленка.
– Вон он, в огороде у Спирина.
– Опять у Митьки? Пес шатущий!
И, заголив ноги, Улька, быстро перебежав залив, выскочила на берег, рядом с Кириллом.
– Чай, умучил меня, загрыз – сукой да стервой… А сам покою не дает. Щиплет все. Говорю: «Чай, грех тебе – титор ты церковный, а такие дела со снохой…» А он свое гнет – старикам, слышь, больше молодых охота бабенок полапать. «Гиусарь, баю, ты гнусарь – кому ты нужен…» Ой, что я наговорила! – Улька спохватилась.
Перед Кириллом – плетень, за плетнем Улька. И не об этом ли жаловались тогда Улькины глаза?
– А ты говори, говори. Говори все, все говори… меня не бойся, – и он даже и не заметил, как взял Ульку за плечо.
Улька присела на камень, разгребла босой ногой песок. С головы упала копна волос. Улька подхватила их обеими руками, улыбаясь, глянула на Кирилла, потом смело, решительно тряхнула головой.
– Эх, все равно уж… Кому-нибудь да доведется… Ты потянул… тебе… Выйти нельзя. Я на гумно, и он на гумно, пес гундосый… Я в баню, и он в баню… Да все щиплет… А я что – бревно, что ль?
Смолкла.
Кириллу хотелось – вот сейчас же – потянуться к ней сильными руками, крепко стиснуть, сказать то, что думает. Робел, шептал тихо:
– Эх, Улька! Отчего тебя первую не встретил! – и громче, с перерывами добавил: – А ты… ты сама… не боишься… греха не боишься… А?
Улька улыбнулась, посмотрела на свои голые ноги.
– Греха? С кем? С желанным ежели, какой грех? Эх, Кирилл Сенафонтыч… не приведи никому… Он ведь, Пашка – фу-у, – брезгливо отфыркнулась она, – слюнтяй, измусолил всю в первую ночь… Лягушка…
Чуть помолчала, потом выпрямилась и вплотную подползла к Кириллу. При луне видны впадины ее глаз, точеный нос, на висках кудерьки серебрятся, как и берега реки.
– Умучили они меня, – зашептала она, – умучили… Кирюшка. Да и тебя умучили… Думаешь – баба, мол, не вижу, не чую? Ох, Кирюша!
Оборвала.
Громче заплескалась река в зарослях ветельника.
Громче закричала иволга.
Зашумел камыш.
Сильными руками Кирилл перепоясал Ульку.
Улькины губы – жадные – потянулись… вдруг она, упругая, сильная до этого – обмякла…
«Бот-бот-бот!»
Вздрогнули.
Мимо промчался, задрав кверху хвост, рысак, а за ним – Зинка и Маркел Быков.
– Кирю-ю-юша-а! – надрывалась Зинка. – Рысак сбежал!
– Пойдем, – шепнул Кирилл, и вместе с Улькой они кинулись через залив, скрылись в зарослях кустарника, потом пересекли огороды, выбрались в гору и присели под кустом.
Тихо дремал, шелестел кудрявыми листьями орешник…
– Нонче орехи будут… – тихо, в смехе говорит Улька.
– Будут… – так же тихо отвечает Кирилл.
Звено десятое
1
В предутреннюю рань Кирилл стоял на горе под кустом орешника и смотрел вслед убегающей Ульке. А когда она скрылась в густой заросли кустарника, затем, выскочив за рекой, перебежала переулком и толкнулась в калитку, – Кирилл, отмахиваясь от назойливого комара, старой заброшенной дорожкой направился в долину.
Шел он твердо, и ему казалось, что сейчас он очень похож на только что выкупанного в реке рысака. Такое сравнение сначала его рассмешило, но твердость в поступи, упругость в теле и желание радостно кричать, петь – вновь подтвердили такое сравнение.
Он остановился, хлопнул руками по бедрам и, тихо насвистывая песенку, долго смотрел на Широкий Буерак, на избу Маркела Быкова.
Во дворе Быкова бегала Улька, а на «рыльце неподвижно стоял Маркел.
– Да вот так-то вот, – сам не зная к чему, сказал Кирилл и посмотрел на пойму реки Алай, расположенную перед селом и порезанную полосками с картошкой, капустой и тыквой.
Он хотел обмозговать предстоящую работу в долине, где и как построить плотину, прорыть канаву, но-невольно перескочил совсем на другое. Упругость в теле (такая упругость у него была только в первые дни его возвращения с фронта) ему была так же приятна, как приятно в знойный день припасть к холодному роднику. Приятно было и то, что Улька не отвернулась, а, вишь ты, провела с ним всю ночь на горе, под кустом орешника. Она, не умолкая, рассказывала про Маркела Быкова, про его крав, про Павла, про то, как ей тяжело живется у Быковых.
Кирилл внимательно слушал ее, вместе с ней переживал унижение, и у него росла ненависть не только к Быкову, но и к Плакущеву, к Гурьянову, ко всему селу. И когда Улька сильными руками пригибала, будто непослушный куст вишни, его голову, подолгу жадно целовала его в губы, в глаза и шепотом спрашивала: «Любишь ли, Киря?» – Кирилл некоторое время в каком-то забытьи молчал, потом подхватывал ее на руки, говорил: «Видишь… видишь ведь».
И сейчас, в предутреннюю рань, Улька ему казалась уже не только молодой, сочной, а и родной, близкой – такой, будто они знаются уже не один год. Он не тронул ее в эту ночь, отпустил от себя такой же, как она и пришла. Боялся тронуть. Боялся огласки. И еще больше боялся того, как бы этим не нанести ей обиды. Он-то сам перенесет все – и огласку, и обиду, и также то, если от него кое-кто отвернется на селе. Ну, а как она, Улька?