Мимо бежали коммунары. Шарахались овцы; забиваясь под деревья парка, они кучились и неистово блеяли. Из парка, борясь с ветром, выбежала Стеша и, махая руками по направлению к Волге, кричала:
– Там! Там! Батюшки, что там?
– Ничего не будет, ничего не будет… – успокаивал Кирилл, уже слыша, как из парка доносится характерный шорох.
Посыпалась белая крупа, а чуть спустя и крупный град, размером с голубиное яйцо, забарабанил в землю, точно туго надутыми белыми мячами. Мячи прыгали, метались, устилая все сизыми покровами, из-под покровов с шумом неслись потоки, захватывая с собой и град, и щебень, и навоз. Белые мячи шпарили по парку, рвали листья на дубе, на белобокой березе, вихрили их и отбрасывали в сторону изрубленной зеленью…
…И так же быстро, как появилась, туча пронеслась над коммуной, оставляя после себя длинный, прозрачный и красивый хвост, который медленно таял под палящими лучами солнца.
– Пять минут! – сказал Богданов и закричал, убегая в поле: – Лошадь! Грузовик! Черта!
Следом за Богдановым грузовик вез членов совета. Пройдя с полкилометра, не догнав Богданова, грузовик, утопая в грязи, скользя по ледяшкам, завыл, с силой выворачивая ошметки земли, раскидывая ее пластами по сторонам. И чем дальше, тем все больше град крупнел. Он лежал в ямках, словно кем-то нарочно сгруженный, и сочился… Земля разжижалась. От нее поднимался густой пар, как от загнанного вороного коня…
Утопая в грязи, грузовик стал, отхаркиваясь.
– Не пойдем дальше!
Николай Пырякин спрыгнул с грузовика, подхватил пригоршню града и всыпал его в радиатор, из которого валило горячее дыхание.
За Николаем выпрыгнул Кирилл и, утопая в грязи, кинулся догонять Богданова. Сгорбленный, засунув руки глубоко в карманы, Богданов шел прямо, не задерживаясь, шел к далекой березовой опушке по склону Гремучего дола и вскоре скрылся из глаз.
«Дело, стало быть, плохо!» – догадался Кирилл, приближаясь к полю.
От поля веяло жутью. Там, где за несколько минут перед этим колыхалась, шуршала крупным колесом знаменитая, выросшая на земле, удобренной дохлой сельдью, пшеница, – кое-где торчали сиротливые былинки. Они высоко поднимали слезящиеся колосья, покачивались, и Кириллу показалось: они плакали над сбитыми градом в ямки братьями. И все поле было похоже на осеннее, когда выпадает первый снег и сочится под лучами еще теплого солнца… Все поле! Все! Не только пшеницу – град перепутал рожь, травы, вбил в землю зеленя картофеля и уничтожил мак с розовыми головками.
Кирилл закачался, как будто только теперь понял все, что случилось, понял, что уплыло вместе с тучей, чего не вернешь… Он еще не верил. И как верить? Через две-три недели жатва… Кирилл недавно приблизительно подсчитал, что даст им полеводство… А, да не только это… Знаменитая пшеница, их лучший работник на селе. Разве не она гнала мужиков со всего округа посмотреть на нее, пощупать ее тяжелый, бархатный колос? А мак?… А картофель? Все было выбито… По полю точно прошлась вражеская рать…
– Вот тебе и двухсотпудовый урожай, – скрежеща зубами, прошептал Кирилл Ждаркин и, сам не зная почему, вцепился пальцами в мякоть земли, затем сжал кулаки. Через отверстия между пальцами свистнули струйки черной грязи. Кирилл разжал кулаки и, глядя на почти сухие комки земли, подумал: «Вот так и нас сжало… Ах ты, человеческое бессилие!..» И, ломая себя, напрягая все силы, обращаясь к подошедшим членам совета, он принужденно засмеялся: – Вот как угостил пас боженька!.. Вот черт! Этак мы скоро действительно заиграем во все колокольчики!.. Суму за плечи да колокольчики к хвосту – и пошел по порядку… Как, дядя Давыдка, пойдем?
Панов Давыдка, положив руки на живот, расставил кривые ноги, смотрел в ямочки, где набухали от воды сбитые градом колосья, и не замечал, как у него ползли и падали на сырую землю слезы… Около него стоял хмурый Чижик… За ними Николай Пырякин.
– Ну, что ж? – Пробуя шутить, Кирилл, готовый и сам расплакаться, похлопал Давыдку по плечу. – Ничего!.. Ты не плачь. Ну если мы заплачем, то чего же остальным делать?… Вешаться надо.
– Да я и не плачу… Это так… так только.
– Ты вон гляди, что там, – Кирилл показал на «Бруски».
Вдали на бревнах, на кучах красного камня сидели коммунары. Сидели они бездвижно, смотрели в сторону выбитого поля, напоминая собой стаю галок в вечернюю пору, когда те, после дневной суетни, садятся на покой.
– Сидят… – проговорил Кирилл. – Мертвые сидят… Если мы так же засядем, нас заклюют… Поэтому – духу больше, бодрости!.. Что уплыло – не вернуть! Так, что ль, Коля?
Николай дернулся:
– Иди ты… Чего уговаривать!.. Горе водой не зальешь… Вон баба какая-то бежит… Что-нибудь еще стряслось…
От коммуны по направлению к полю, утопая в грязи, шла женщина. Она падала, вскакивала и двигалась к грузовику.
– С тешка! – Кирилл спохватился и побежал ей навстречу.
У Стешки лицо было серое, как выбитое поле.
– Тятя, – сказала она, еле переводя дух, – зовет! Ну тебя зовет… Что уставился? Иди! – тяжело выворачивая из грязи босые ноги, неся в руках дырявые сандалии, она повернулась и пошла к коммуне.
Кирилл шел за ней. Он слышал, как у него стучит сердце, как отдаются толчки в пятках.
«Почему в пятках? – подумал он. – Вот странно!» – и, подходя к коммунарам, чувствуя непомерную усталость, прокричал:
– Вот так спектакля!..
Ему не ответили.
– Скинь сапоги, – сказала Стешка, вытирая ноги о дерюгу. – Скинь! Чего зарделся? Девушка? Чай, не на пляску идешь! Скинь и иди за мной… – и, бросая в сторону грязные сандалии, она первая вошла к отцу.
Степан Огнев полулежал… Рот у него перекосился на правую сторону, отчего казалось, Степан молча заливается неудержимым смехом. Этот смех хлестнул Кирилла… В другое время он от такого смеха вылетел бы вон, крикнул бы что-нибудь грубое, но сейчас, зная, что бежать некуда, что хозяйство наполовину разрушено, он стал в дверях, готовый ко всему.
– Авля, лавля… – прошамкал Степан и помахал рукой.
– Садись, значит, – перевела Стеша и затормошила Кирилла. – Садись… и руку подай… поздоровайся… А ты, мама, ступай отсюда, – и она легонько выпроводила Грушу.
Присев на стул, Кирилл сжал руку Степана – вялую, бессильную – и только тут заметил, что он вовсе не смеется, что у него от болезни перекосились губы в одну сторону, словно их кто-то подтянул к правому уху.
Степан издал какие-то непонятные звуки, но, видя, что его ни Кирилл, ни Стеша не понимают, раздраженно замычал, закашлялся и опустился на кровать.
Кирилл посмотрел на Стешу, спрашивая ее взглядом. Она развела руками и тихо ответила:
– Не понимаю… Встает…
Степан с трудом поднялся и, прислонясь к косяку окна, присел. Долго смотрел на Кирилла, стараясь по-настоящему улыбнуться. Затем потянулся к нему, показывая на грудь. Кирилл обшарил себя и, заметя в грудном кармане карандашик, подал его Степану.
– Бу-у-у… – промычал Степан и засмеялся. Это напоминало не человеческий смех, а плачь лошади, когда ее немилосердно хлещут в три кнута.
– А, бумагу? – догадался Кирилл и выхватил из кармана записную книжку.
«Што… эта… Што… думаешь?» – написал Степан коряво, как ученик первого класса; подал книжечку Кириллу, но тут же вернул и добавил: «Гляжу… вижу…»
«Ого, нашли язык!» – Кирилл оживился и печатными буквами ответил:
«Что думаю? Перекоп помню… Будем биться. Вот тебя нет».
«Я есть», – ответил Степан так же коряво и, сжав кулак, отвернулся от Кирилла; уставился в окно на выбитое поле.
Но вот у него зашевелились, задрожали сдернутые на сторону губы, а на лице появилась хмурь, злоба – суровая и какая-то мучительная. Кирилл вначале подумал – Степан разозлился на него за грубость; но потом ему стало страшно: он понял, что у Степана злоба не на него, не на Стешку, а на свое бессилие, на неизбежность такого бессилия. И казалось, сидя здесь у окна, Степан Огнев безумствует, рвет с себя невидимые, сковавшие его путы и в то же время сознает бесполезность своей попытки, неизбежность быть полумертвым. Но Степан вдруг отчетливо и резко, словно кнутом ударил, произнес: