«Пошло!» — чуть не крикнул Павел Наташе и весь засиял.
Он стоит на верхних подмостках и ухом ловит музыку каменщиков. Музыка нарастает, поднимается. Ритмично постукивают деревянные молоточки, звенит кирпич, визжат вагонетки, и своеобразный гул растет, растет, заполняя все здание, и вместе с серебристой пылью вылетает наружу. Но вдруг в музыку каменщиков втиснулось что-то чужеродное, будто где-то на большом инструменте лопнула струна.
Павел побледнел.
— Что такое? — крикнул он вниз.
— Материалу! Марок! — хором понеслось оттуда.
— А-а-а! — И Павел стремглав несется вниз и находит брешь: это женщины и девушки в красных косынках, в стоптанных башмаках, румяные и разухабистые, задержали подачу кирпича — марки. И Павел идет к ним. Он идет к ним и посмеивается. Но девушки и женщины видят, ему вовсе не до смеха: под глазами у него синяки, губы насильно складываются в улыбку — и женщины, стыдясь своего поступка, быстро вскакивают из-под лестницы, из-под настилов, берутся за носилки, катят вагонетки с кирпичом, с материалом — особым огнеупорным составом. Следом за ними из-под лестницы медленно поднимается грудастая женщина и, лениво потягиваясь, тоже подходит к носилкам.
— А-а-а! Не выспалась? — спрашивает Павел. — Может, мне вместо тебя поработать? А ты поспишь.
— А ты что пугаешь? — Женщина вдруг резко повернулась к нему. — Нечего нас пугать. Пуганы мы.
«Вот эта и мутит всех, — решил Павел. — Надо выгнать».
И он еще ниже спускается по лестнице.
— Какая задорная. Как тебя звать?
— Как накакал, так и смякал. Вот как.
Женщины и девушки взорвались хохотом.
— Нет. Серьезно. Может, я тебе жениха подберу. — Павел улыбнулся только губами и полез в карман.
«Ишь улыбается, как Кирька: губы улыбаются, а глаза злющие», — подумала женщина, и вдруг в глазах у нее дрогнула тоска:
— Эх, все одно уж!.. Была я Плакущева, стала Ждаркина, потом Гурьянова. Вот какая моя фамилия.
— Какого Ждаркина?
— Чай, Кирилла Сенафонтыча.
«Врет!» — мелькнуло у Павла, и он уже настойчиво сует ей в руки листочек из блокнота.
— На-ка, получи расчет. Нам такие не надобны.
Но это действительно была Зинка, первая жена Кирилла Ждаркина. Отказ от работы вовсе не перепугал ее. Она взяла листочек и, переходя на секции соседней бригады, крикнула, глядя вверх на Павла:
— Эй, шибздик, вот я на твою записку! — И, мелко, как мышь, изорвав записку, она бросает обрывки на пол, топчет их: — И на тебя вот так же.
Затем, обдернув кофточку, намеренно выпячивая крупные груди, идет по доске, балансируя, как цирковая акробатка, — дразня каменщиков своим коротким, кургузым телом.
— Вот черт баба! — И пожилой каменщик из соседней бригады вскакивает на доски и гонится за Зинкой.
— Ты куда, Петр? — ревет на него старший Якунин.
— На один момент, — отвечает тот и скрывается под настилами.
В соседней бригаде хохот, визг, крики по адресу Зинки. В бригаде Павла Якунина ни одного лишнего звука. По крутым извилистым лестницам двигаются женщины с носилками. Они двигаются равномерно, в такт шагу раскачиваются, ровно утки, и руки у них оттянуты тяжестью перламутрового кирпича — марок. Марки идут по номерам. И у молодых мастеров при каждой новой марке хмурятся лбы: каждую марку надо знать, где положить, надо умело смазать материалом, смазать и уложить так, чтобы не было ни одной, даже незначительной щели, ибо скоро в печи разбушуется тысячеградусная жара, тогда газ выпрет наружу и печь выйдет из строя. Но членов бригады Павла Якунина сегодня тревожит не это, — к этим думам они уже привыкли, — а другое: что даст новый способ кладки?
И они молча, упорно укладывали кирпич, вовлеченные в бурный творческий поток.
— Побеждаем, — проговорил Павел. — Наташка… поди позвони товарищу Ждаркину и Богданову — пускай в восемь приходят глядеть. Экое чудо сотворили… Сотворили?… — Павел остановился, ухватившись за слово, впервые произнесенное им сознательно. — Сотворили? Вот оно что… творим. А он, этот писателишка… «Рубь, слышь, вами руководит. Так и говорите».
10
Егор Куваев долго стоял в стороне, наблюдая за работой каменщиков. Бригада Павла работала бурно, с натиском, и это Егору нравилось. Он иногда порывался даже стать в ряды каменщиков — молодых и задорных, но поступить так ему не позволяла его, Егора Куваева, гордость. И он презрительно дергал моржовыми усами.
— Мальчишки! И кому только деньги бросают. Эх, совенка власть — мотай на все стороны! — изредка бормотал он, дожидаясь, когда старший Якунин подойдет к нему и пригласит его. Ведь они не раз встречались в городах на кладке красного камня… Куваев хорошо помнит, как тогда Якунин любил выпивать. В праздничный день он раскладывал по кармашкам пять медных пятаков и, приходя в трактир, обращаясь к сотоварищам, вынимал пятак, клал на стол и говорил: «А ну, сложимся на полкоровку». Выпив вместе с компанией полбутылки водки, он лез в другой кармашек, вынимал оттуда еще пятак и опять клал на стол, говорил: «А ну, сложимся еще на полкоровку». Так, пропив за праздник копеек двадцать — двадцать пять, не больше, он приходил на постоялый двор весел, улыбчив и все рассказывал, какой строит дом в селе Полдомасове на главной улице, откупив место у бывшего мельника Силантия Евстигнеева. Дом — шатровый, крытый черепицей. И какая у него расторопная жена Егоровна: «Век с такой бабой проживешь и не взгрустнешь». Потом, построив дом, Якунин скрылся в Полдомасове. А теперь, вишь ты, опять что-то его оттуда вытолкнуло. — Ведь знает меня, кобель, а и не глядит, — пробормотал Егор и направился к нему.
— Слыхал, мастера тебе нужны! — крикнул он, обозленно осматривая молодежь. — Вот я и явился к тебе с гор, как пророк.
Старший Якунин, зная шарлатанство Егора Куваева, перепугался. Да по правде сказать, у него была и другая причина, чтобы спихнуть от себя Куваева: отец сегодня увидал, что его сын не в чурки играл, а придумал такое на кладке, что обогнало бригаду отца… и отец сказал:
— Э-э! Ты это не ко мне, Егор. У меня места нет. Ты вот к Павлу. Он команда. — И старший Якунин лопаточкой каменщика указал на сына.
— Гнида блохой, значит, командует, — враз и отца и сына обидел Куваев. — Эй, ты! Могу поработать, — задорно проговорил он, подойдя к Павлу.
Павел не любил каменщиков с большим стажем. Они страдали одним крупным недостатком — старыми окостенелыми привычками: они кирпич укладывали по-своему, так, как укладывали его десятки лет, работая в одиночку, «на себя». И эта работа в одиночку, «на себя», мешала коллективному процессу кладки: руки, ноги, весь корпус, движение всего тела — все у них, каменщиков, было подчинено, порабощено старым методом укладки, и эти привычки иногда ничем нельзя было выбить. Вот почему Павел недовольно посмотрел на Куваева и хотел ему грубо отказать.
— Возьми, Паша, — вступился отец. — Мастер он большой. Чай, сам его помнишь? И порука моя.
— Ну, ладно. Становись вот тут, — против своей воли, не желая при народе отказом срамить отца, согласился Павел и поставил Куваева на незаконченную секцию. — Только из башки выкинь, что ты мастер. Учись. Вот тебе инструктор. Он тебя натаскает.
Егор глянул на инструктора и буркнул:
— Что я, кутенок, что ль? Натаскает. Ничего, мы сами с усами, — и, зло метнув глазами, начал класть, быстро, проворно, так, как будто всю свою жизнь клал коксовые печи. И когда к нему снова подошел инструктор, отпихнул сто и сказал: — Я, брат, печником родился. А когда у тебя еще сопля через губы висела, я уж тыщу печей сложил. Вот что.
Он клал и покрикивал, задирая молодых каменщиков:
— Вот давайте поконаемся. Со мной!
В эти часы на него никто не обратил внимания. Только один молодой каменщик-комсомолец как-то бросил ему:
— Чума.
Все были заняты одним — испытанием нового способа кладки. И все уже видели, что этот новый способ удвоил выработку, и каждый из каменщиков уже знал, что если этот новый способ усвоить да еще «приналечь», то выработка непременно утроится… И молодежь работала молча, упорно, увлеченная новшеством.