Стефа уже стояла в гостиной, вертясь перед трюмо, и, видя, как Стеша выходит из кабинета Кирилла, сказала:
— А-а-а, хозяйка. На заводе все говорят: куда запропала наша хозяйка, почему ее нигде не видать? (Об этом, между прочим, никто ничего подобного не говорил, и Стефа это придумала только что.)
— Ты, Стефа, мне сегодня звонила, собиралась в Москву.
— Отложила. Меня вызовут. Обязательно. Да-а, прошлый раз, когда я была в Москве, видела на выставке картину художника Арнольдова… Вашего, кажется, знакомого.
— Да, мне Кирилл говорил о нем. Они вместе были за границей.
— Ну вот. А раз ваш знакомый, значит и мой знакомый… И я закатилась к нему в мастерскую. Ужас, ужас, ужас!
— Что — «ужас»?
— Наши художники рисуют все черт-те что. Арнольдов рисует картину, которая будет называться «Мать». Самка, самка, самка и физиология, — по всему было видно, что Стефа опять повторяет чьи-то чужие слова.
— При коммунизме не будет самок, а физиологию мы обязательно ликвидируем! — послышался из кабинета злой голос Кирилла.
— Дома? — глянув на Стешу и кивнув на кабинет головой, спросила Стефа и, подойдя к двери, зачастила: — Мы — женщины передовые и честные. Почему вы этого не видите? — Но Кирилл плотно прикрыл дверь, и Стефа, оборвав поток слов, как ни в чем не бывало повернулась к Стеше. — А знаешь что, миленок, к нам в магазин прислали шикарный шелк. Вот, пальчики оближешь, — она лизнула пальцы и поклялась: — Честное коммунистическое. Ты позвони, чтоб тебе прислали на платье или на два. Тебе пришлют. А то всё расхватают. Жадные.
Стеша не слыхала последних слов Стефы и, чуть трогая ее пухлую руку, спросила:
— Стефа! Я тебя хочу спросить об одном и не знаю как.
— А ты прямо. Спроси, а потом подумай. Я всегда так: спрошу, потом подумаю — ладно ли выходит? И всегда ладно, — с гордостью закончила она и махнула рукой, как оратор.
Стеша вся покраснела и прошептала:
— Скажи… ты кого-нибудь… может быть, случайно… как бы тебе это сказать… — Стефа навострила уши, как боевая лошадь, заслышавшая оркестр, а Стеша еще тише продолжала: — Ну… кроме Рубина? Ой, как лицо у меня горит, — и подумала тут же: «Зачем я так оскорбляю Стефу!» — и хотела уже было извиниться перед ней, как Стефа поднялась с дивана и оживленно зачастила:
— А-а-а, понимаю. Ты Абрама помнишь, приезжал к нам с комиссией по выяснению пожара на торфянике? Я с ним. Аввакумова знаешь — директора авиапарка? Знаешь? Ну, вот, я с ним. Гололобова знаешь? Ну, он теперь орел. Я с ним. Давыдова знаешь — мальчик еще, чубчик? Я с ним. Корякина знаешь… Я…
— Ой, хватит. Хватит… и ни… ничего?
— Что «ничего»?
— Совесть у тебя?
— Очень даже приятно.
Стеша, деланно смеясь, сказала:
— Но ведь ты только что возмущалась: «Художники видят в нас только самок».
— О-о-о! Это совсем другое. Они все партийцы и видят во мне не самку, а партийца-товарища. Да потом… — Она безнадежно махнула рукой, будто говоря: «Если я и грешу, то грешу не по своей воле», — да потом самые святые в наше время и те маленько развратничают. — И тут она подступила к основному, к тому, зачем пришла: — Ты думаешь, твой… так… маленько… не…
— Ты заговариваешься, Стефа, — тихо, но строго прошептала Стеша.
— Ну, ну. Недотрога. Лучше наперед предположить, чем потом, как камень, на голову свалится. Ну, ну, забегала.
— Стефа, — чуть не крикнула Стеша. — Я прошу тебя мне об этом не говорить и не намекать. Это же подлость.
— Да ты же сама первая начала. Во-от. Я, может, больше знаю, да молчу.
— Что ты знаешь?
— Я не знаю, но на улице говорят разное. — Стефа подмигнула и, видя, что Стеша ею подчинена, побеждена, начала медленно, с паузами, играючи: — Но я этому не верю. Не верю, и не верю, и не верю, честное коммунистическое.
— Чему? — Стеша уже еле сдерживала себя.
— А знаешь ли? Ой! Нет. Все это чепуха, чепуха, чепуха. И мы на это не должны обращать внимания… Никакого.
Стеша посмотрела на Стефу и твердо сказала:
— Если ты хочешь бывать у меня, скажи сейчас же.
— Ну, ладно. Но все видят, ты сама принудила меня. Ты спроси его, — она кивнула головой на кабинет. — Спроси, где у него часы? Да, да, вот те самые часы, что на руке. Где?
Стеша кинулась в кабинет. Стефа сорвалась с дивана:
— Да что ты, взбесилась? Да я шучу, шучу. — Но оставшись одна в гостиной, она некоторое время всматривалась в трюмо, затем встряхнула головой и произнесла раздельно: — Тоже, жена секретаря, да еще члена ЦИКа. Я бы была жена секретаря… я бы наделала, — и тут же спохватилась: «Зачем брякнула? Ну, я ничего не сказала. Ничего… Мне бы быть прокурором».
4
Все эти дни, пока Кирилл находился в Москве, Стеша никуда не показывалась и даже забросила домашнее хозяйство; она целыми днями просиживала у себя в комнате и все думала о том же: почему Кирилл охладел к ней? Иногда ей казалось, что он в кого-то влюбился.
«Нет, это не то… не то. Я сама в чем-то виновата». — И она упорно искала свою вину и не находила ее.
Иногда ей казалось, но это было весьма мимолетно, что вина ее заключается в том, что она сидит дома, что она, как домашняя хозяйка, стала совсем не интересна для Кирилла: Кирилл растет, много читает, много занимается общественными делами, а она, Стеша, от этих общественных дел давно отстала. Но однажды она случайно натолкнулась на передовицу в центральной, очень авторитетной газете, где писалось о семье и, между прочим, о том, что женщина, безусловно, обязана «создавать семейный уют для мужа». И она обрадовалась этому…
«Да, да, я мать, я должна воспитывать детей, создавать уют Кириллу. Ведь он так устает на работе, так изматывается… и я должна ему помогать тут. Вот ведь какая я дура. Я часто его раздражение принимаю не так, как надо. Я совсем забросила его». — И она снова, с еще большим рвением принялась за уборку квартиры, особенно кабинета. Она накупила цветов, расставила их и с нетерпением ждала приезда Кирилла. Она даже надела черное платье, то самое, которое когда-то так долго берег для нее Кирилл. Но Кирилл все не ехал…
А сегодня у нее снова сидела Стефа. Она взобралась с ногами в мягкое кресло и тараторила:
— Ну, рассказывай, рассказывай. Все рассказывай. В чем ты его подозреваешь?
Стеша говорила тихо, прибито и словно не Стефе, а самой себе: она находилась в таком состоянии, когда ей надо было кому-то все высказать, просто чтобы кто-то выслушал ее.
— А-а-а, я теперь уже не подозреваю, я все знаю. Ведь говорят, самое тягостное — это когда ты ничего не знаешь… а теперь я все знаю, и мне больно… я уже мертвый человек… я уже вынимала револьвер из стола… и приложила его к виску, как в это время в кабинет вбежал Кирилл малый… И вот я опять — мертвая, разбитая… Из меня выколотили все… даже гордость.
— В чем же ты подозреваешь? — Стефа еще удобнее уселась в кресле. «Это интересно, интересно. Вот порасскажу!» — думала она и, как собачка, смотрела Стеше в глаза.
— Мне почему-то запали в память его часы.
— Ага! Ну, вот, я тебе говорила! — Стефа даже подскочила в кресле.
И Стеша рассказала. Еще тогда, перед отъездом Кирилла в Москву, она спросила его про часы, он ей ответил, что отдал часы в починку тому самому мастеру, которому они всегда отдавали. И дня два тому назад Стеша, чтоб сделать хорошее для Кирилла, пошла за часами. Мастер ответил, что у него часов Кирилла нет. Тогда она решила, что Кирилл отнес их другому мастеру, и грустная вернулась домой.
— Но, когда я вернулась домой, вдруг вспомнила, что я такие же часы видела на столике в спальне у Фени.
— Ага! Ну, вот видишь, я тебе говорила! — обрадованно вскрикнула Стефа.
Стеша не слышала ее.
— И мне стало страшно. Я вся затряслась. Кинулась к телефону. И, все еще не веря, ничего не понимая, я просто хотела поговорить с Феней, попросить ее, чтоб она пришла ко мне. Ведь она наша… понимаешь, наша… Ну, я ее считала такой, своей… совсем своей, и Кириллу я рекомендовала ее взять в помощники… Я подошла к телефону и хотела с ней поговорить, посоветоваться, но почему-то грубо крикнула: «Часы Кирилла у тебя! Я знаю». И Феня мне все рассказала.