— И хвасталась, хвасталась?
— Да нет… Она сама сломилась, заплакала.
— Сучонка. Холостячка. Вот они, новые-то теории… У других мужей отбивать. Ну, теперь все понятно. — Стефа встала и прошлась по комнате. — А ты вот что, махни на них рукой и заведи себе кобелька, честное коммунистическое.
Стеша смолкла и только тут поняла, что перед ней Стефа, та самая «баба-наказание», которая завтра же все разнесет по заводу. Стеша смолкла, подобралась и даже деланно оживилась.
— Рога. Рога наставь Кириллу. Хочешь, помогу? У меня есть один такой — мировой парень. Хочешь, сегодня же приведу к тебе, честное коммунистическое.
— Нет, нет, — Стеша передернулась от омерзения. — Ты не понимаешь меня, Феня — та бы поняла.
— О да! Она бы поняла. Она бы поняла! — с обидой закричала Стефа. — Она бы поняла, а я не поняла. Поняла так, что мужа отбила. Сука она — вот кто…
Стеша снова заволновалась.
— Сейчас должен приехать Кирилл. Я послала ему телеграмму, что между нами все кончено… я все знаю. Он не дождался конца сессии и вылетел сюда. Как же, — с грустью добавила она, — вдруг все узнают, что Кирилла Ждаркина покинула жена… а может быть, даже застрелилась. Теперь он начнет уговаривать меня… на время отошлет от себя Феню… Но ведь прорвалось… и это теперь будет повторяться… От другой ко мне…
— Сучка. Ей башку отвернуть. — Эти слова Стефы снова привели Стешу в себя.
Под окнами остановилась машина. Из нее вышел Кирилл.
— Ну, вот, — сказала Стефа. — Я смоюсь.
В дверях она столкнулась с Кириллом. Он похудел, оброс. Не замечая ее, сгорбленный и прибитый, он направился к Стеше.
— С приездом, товарищ Ждаркин, — сказала Стефа и вышла из кабинета.
— У меня нет слов, — начал он и хотел было взять Стешу за руку.
— Подлец! — Стеша рванула руку и отошла в сторону.
— Даже такое слово мало для меня. Но мне потому и тяжело, что я не подлец. — Кирилл, очевидно, говорил то, что он продумал, когда летел из Москвы на аэроплане, и то, что он говорил себе в пути, казалось ему стройным, убедительным и сильным, а тут все это вдруг разлетелось, стало жалким и даже пошловатым. Он остановился, посмотрел на Стешу в черном платье, в том платье, которое он ей когда-то подарил, на ее лицо — суровое и строгое, такое же, как оно было у нее, когда она вела машину, в ее глаза — зеленоватые, большие, с длинными и мягкими ресницами. Посмотрев на нее, он понял — она от него не уходит, а давно ушла, и ему стало невыносимо больно. — Ведь ты же знаешь, что я не подлец… не развратник… Я завален делами, я, наконец, устал, — сбился он и, покраснев от стыда, упал перед ней на колени и сказал просто: — Ну, прости меня.
Стеша дрогнула. Она увидела перед собой старого Кирилла, Кирилла, который уже не «чужой», которого она любила и любит… И она чуть было не сдалась, но тут же в ней всколыхнулось все женское, оскорбленное, и это оскорбленное, измученное вытеснило из нее любовь к нему, и она грубо сказала:
— Валяешься! Валяешься, как любовник перед купчихой.
Кирилл вскочил. Он долго ходил по кабинету, затем остановился перед ней.
— Я тебя люблю… — и снова помолчал, думая: «Что же мне делать?» И он выложил перед ней все.
Что ж плохого сделал он? Сделал ли он какое-то общественное преступление? Пострадал ли кто-то при этом? Да, пострадала Стеша. Но кто виноват в том, что все свершилось так? Разве человек волен в своих чувствах? Да, Кирилл не раз рвал себя на части, он не хотел, чтобы у него пропало чувство к Стеше. И не виновата ли она сама в том, что у него пропало тогда чувство к ней.
— Ведь ты же знаешь, — говорил он, — еще когда ты была девушкой, я любил тебя. Да, я, как глупый деревенский болван, целыми ночами простаивал на углу, неподалеку от избы твоего отца, и все мечтал увидеть тебя. И вот тогда ты ушла за Яшкой. И я кинулся головой вниз, женился на Зинке Плакущевой. И разве не ради тебя я потом покинул Ульку… — И он еще долго говорил, он вел ее по воспоминаниям, и воспоминания эти были красочны, радостны и бодры. — Вот ведь, — говорил он, — когда ты жила с Яшкой, ты любила его.
— Да, любила! — произнесла она, уже чувствуя, что поддается на уговоры, что уже соглашается с ним.
— И меня любила?
— Да, и тебя. Тебя больше. Я на тебя украдкой молилась. Я еще помню, когда мы на себе пахали на «Брусках», ты шел с поля, и я долго смотрела тебе вслед… Ты шел босой, и одна штанина у тебя была засучена.
— Ну, вот, значит можно двоих любить.
— Да, — раздумчиво говорила Стеша, — я все это понимаю. И я вовсе не обижаюсь на Феню.
— То, что мы ревнуем, это, как бы тебе сказать, следы прошлого.
Стеша подхватила, нос горечью, с досадой:
–. Да, я понимаю. Уж не такая я глупая. Понимаю, что это следы прошлого, но они давят меня, я задыхаюсь… — И она стала говорить быстро, волнуясь, точно боясь, что слова у нее сейчас же пропадут, что она еще не успеет все высказать, как упадет. — Ты вот сослался на Яшку. А Яшка! Но ведь это только первые годы. А потом я любила только тебя одного, я жила только тобой одним… и даже сына рожала с болью, с муками, и это только для тебя… Я все бросила — работу, общество, и это только для тебя. А теперь вот она, расплата. Я просто пустышка около тебя.
До этого Кирилл думал только о себе, о том, как ему склонить Стешу, отвести ее от того поступка, на который она решилась, как убедить ее в том, что он любит ее, и все то, что было с Феней, — простая случайность, «озорство», как он определил. Но теперь он увидел, что своим поступком нанес Стеше неизгладимое оскорбление. И тут же вспомнил: она действительно рожала Кирилла малого с болью исключительно потому, что любила Кирилла, она всегда была готова пожертвовать собою ради него. Понял все это, понял и то, что он любит крепко, искренне ч весь — только ее, Стешу, что ее уход сразит его, — он кинулся к ней, обнял ее, зашептал:
— Стешка! Славная моя Стешка!
— Ой, не трогай меня! Не трогай! — Стеша вырвалась из его объятий и, подбежав к столу, выхватила из ящика револьвер. — Не трогай! Мне противно. Ой! Ну, пусти. Я позову людей…
Но Кирилл обезумел. Он ничего не слышал. Он не замечал даже того, как с грохотом летели стулья, как выдернулся задетый его ногой шнур от лампы, как потухла лампа и в кабинете наступила тьма. Он обнял Стешу и, приподняв, кинул на диван, а она, барахтаясь на диване, молила его, не в силах сопротивляться его могучей физической силе:
— Кирилл! Родной! Не надо-о! Ой, не надо! Ты подлец, Кирилл! Ты зверь, — чуть не задыхаясь, захлебываясь, шептала она и вдруг выкрикнула: — Насилуешь! Кирилл!!. Кирилка!.. Кирилка! — звала она сына и через несколько секунд смолкла.
…Кирилл очнулся. Вставил штепсель. Растрепанный, остановился перед Стешей. И тут вдруг он понял, что совершил то самое, чего никогда не прощают женщины. И, поняв это, он повалился рядом со Стешей, выдавливая из себя:
— Омерзительно!..
Он так и заснул в ногах у Стеши. Он спал крепким, богатырским сном, как всегда спят измотанные здоровяки, и во сне что-то бормотал.
Стеша пришла в себя позже, когда ночь уже гуляла над заводом. В кабинете было тихо. Открыта форточка. Значит, тут была Аннушка. Стеша поднялась с дивана, посмотрела на Кирилла — огромного, растрепанного, и первое ее движение было погладить его голову, но она оторвала руку, точно прикоснулась к чему-то мерзкому, и, подойдя к столу, написала:
«Кирилл. Милый, славный Кирилл… тот, которого я знала раньше. Я уехала в Широкий Буерак — к маме. Начну все сначала. Зачем ты это сделал? Может быть, когда-нибудь встретимся. А теперь прощай и не думай приезжать ко мне. Я тебя выгоню так же, как я когда-то выгнала Яшку».
И она уехала.
5
Стеша села в жесткий вагон. Она могла бы сесть и в мягкий, но боялась встретиться там со знакомыми Кирилла, а в это утро ей не хотелось говорить не только с Кириллом, но и с кем бы то ни было из знакомых: все люди, которые окружали ее на заводе, в это утро для нее стали не только далекими, но и противными. Ей казалось, все знакомые давно уже знали о связи Кирилла с Феней и часто потешались над Стешей за ее спиной. Да, да, потешались, издевались, а она — ой, какая она была глупая! — она ничего не подозревала. Она преклонялась перед ним, оберегала его — и все это в те дни, когда он ходил к Фене и ночевал у нее. А вчера? Что он сделал вчера!.. Она могла бы ему простить все, даже то, что он оставил у Фени в спальне свои часы и не сказал сразу же о своем чувстве к Фене. Да, да, она могла бы простить ему все. Что ж, ведь в чувстве своем никто не волен. Нельзя же любить или ненавидеть по заказу. И ничего такого скверного нет в том, что Кирилл полюбил Феню. 'В этом только обида для Стеши, но ничего предосудительного. Да, она могла бы простить ему все, но простить то оскорбление, какое он нанес ей вчера у себя в кабинете, она не могла. Вот и теперь она старается вызвать в памяти того Кирилла, который был рядом с ней, когда она рожала малого Кирилла… и не может: перед ней стоит вчерашний Кирилл, обезумевший, с раскрытой пастью, зверь.