— Марш-марш, рыжий!
Конь взвился… Над рекой поднялся столб хрустальных брызг, и река поглотила Кирилла и коня.
10
Прыжок в реку с обрыва был безумен и глуп — это хорошо понимал Кирилл. Но ему надо было выбросить из себя «скверну», ибо она не давала ему покоя. Да и вряд ли о чем он думал в эти минуты.
Рыжий жеребец сломал передние ноги, а Кирилл разбил грудь и пришел в себя уже на противоположном берегу реки, когда мертвый конь всплыл на поверхность и, вздутый, крутился, зацепившись хвостом за куст.
— Ну, прощай, рыжий! — Кирилл через силу поднялся и, махнув рукой коню, пошел в гору. «Ясно, меня за такие дела не похвалят. Ну, скажу — нечаянно… Угрюма жалко. Эх, рыжий!..»
Придя домой, он снял рубашку, посмотрел в зеркало — грудь покрылась сплошным синяком.
— Эко грохнулся, — сказал он. — Теперь придется отлеживаться дома.
И на несколько дней слег в постель.
На заводе все всполошились. Рабочие слали ему коллективные письма. Даже нарком тяжелой промышленности прислал телеграмму, в которой журил за неосторожность, советовал полежать в постели и спрашивал: «Может, вам нужен хороший врач? Вы не стесняйтесь. Аэропланы у нас есть. Быстро доставим. А работать подождите». Кирилл ответил: «Голова у меня не потревожена, работать могу. За врача спасибо и за телеграмму спасибо». Потом к Кириллу пришла делегация пионеров, а с ней и Аннушка. Аннушка сторонилась, что-то все нашептывала вожатому. Вожатый вышел вперед и отрапортовал:
— Мы, пионеры, на своем слете вынесли… — Он сбился и заговорил просто: — Дядя Кирилл, ты больше на лошадь не садись.
— Не сяду. Никак не сяду, — дал слово Кирилл. — А ты, Аннушка, чего там шепчешь?
— А чтобы тебя пробрали — вот чего. — Она села на кровать, дотронулась до груди Кирилла и спросила: — Больно?… Ну, вот видишь…
К вечеру пришла и Феня. Она по глазам Кирилла догадалась, что прыжок не случайный.
— Зря, — тихо сказала она.
— Молчи, Феня. И на здоровом теле может выскочить нарыв. Дурь хотел смыть. Тебе не вру.
— Впрочем, — продолжала она, как бы не слушая Кирилла, — это на тебя похоже: все доводишь до конца. Помнишь: «Пей-гуляй: однова живем»… это тоже ведь своего рода: «Пей-гуляй: однова живем»… Я послала в Широкий Буерак телеграмму. Ей. Ты не сердись на это.
— Не приедет. — Кирилл нахмурился: перед ним всплыло — на возвышенности стоят Стеша и Арнольдов, утреннее солнце бьет лучами им в лица, а они стоят, в застывшем ожидании, и смотрят вдаль, за Волгу.
Так Кирилл несколько дней пролежал в постели, принимая людей у себя на дому. Сегодня он решил встать. Он поднялся, подошел к зеркалу, расстегнул ворот: синяк порозовел.
«Пройдет, — махнул Кирилл рукой. — Не то было, и то прошло, — и стал одеваться. — Да и Павел прилетел. Пикник сегодня. Надо Павла повидать».
В это время отворилась дверь и в кабинет вошел Арнольдов.
Арнольдов весь сиял. Он стоял на пороге, рассматривая Кирилла, и словно совсем не видел его.
«Вот он, — мелькнуло у Кирилла. — Вот и руки его… белые, с тонкими пальцами… Это те самые руки», — но странно, ни ненависти, ни злобы к Арнольдову у него не было, было что-то другое, гораздо выше всего этого: оно примирило Кирилла с Арнольдовым, заставило его подняться со стула и пойти навстречу своему другу.
— Здравствуй, — сказал он. — Здравствуй, — и обнял Арнольдова.
— Ну, тебе спасибо, спасибо «нещетный раз», как говорят в Широком Буераке, — заговорил Арнольдов. — Вот посмотри, что я сделал. Это еще только наброски, эскизы. Но это то, что нам нужно. — Он вытащил из чемодана несколько тетрадей и показал Кириллу.
Один набросок Кирилла особенно поразил. Ему показалось даже, что он что-то подобное видел. Эскиз назывался «Последний единоличник». Поле. Вдалеке работают комбайны. На переднем плане стоит крестьянин, он в лаптишках, а рядом с ним его согбенная коняга. Она понуро опустила голову, в зубах у нее торчит солома — стерня. Крестьянин смотрит вдаль, туда, где работают комбайны.
— Да это же Митька Спирин! — вырвалось у Кирилла.
— Вот-вот. Тем и замечательна наша жизнь. Я его видел на другой работе. Он теперь в колхозе, он рассказал мне, почему его на селе звали последним единоличником. И я нарисовал его. И вот еще.
Густая, волнистая, точно налитая свинцом, рожь. Утопая в ней, стоит Никита Гурьянов. Он смеется. Смеется и солнце, играя на колосьях ржи.
Но одного наброска Арнольдов не показал Кириллу.
— Этот я тебе потом покажу… это — вставка в большую картину. Помнишь, там, в кресле… никого нет… так вот — это в кресло.
Они долго говорили о рисунках Арнольдова. Арнольдов рассказывал про Широкий Буерак, про людей — про Захара Катаева, про Нюрку, про Гришку Звенкина, и ждал, когда же Кирилл спросит его про Стешу.
— Ну, что ж, я за тебя очень рад. — И Кирилл отошел к окну. «Но что же он ничего не говорит про Стешу»? — думал он.
Арнольдова в эту минуту мучило свое:
«Но ведь я не виноват. То порыв, буря, ураган. На кого не налетит такой ураган, и кто будет сопротивляться ему!» Он улыбнулся, вспомнив Стешу, и перепугался, что по этой улыбке Кирилл может догадаться обо Есем. «А ведь надо бы ему просто все сказать», но он так ничего и не сказал и даже не подал виду, что с ним там, на возвышенности около «Брусков», что-то произошло.
Кирилл повернулся к Арнольдову, еще раз посмотрел ему в глаза, уже требуя взглядом своим, чтобы он говорил про Стешу… Глаза Арнольдова опустились и явно сказали: «Не могу, Кирилл».
— Да! — Кирилл заспешил. — Вчера к нам прилетел Павел Якунин. Устраивают по этому случаю пикник. Очевидно, уже собрались. Поедем?
— Очень хорошо. Я вот только умоюсь, приведу себя в порядок.
Умываясь, Арнольдов обдумывал, как передать Кириллу поручение Стеши.
— Да, да, — как бы спохватившись, заговорил он: — Стеша. Вот ведь ты какой — и не сказал, что знаешь ее. Она получила какую-то телеграмму отсюда… и просила передать, что приехать не может: ее вызвали на совещание в Москву. — Арнольдов плескал воду, и ему казалось, она вот-вот зашипит на его покрасневшем лице.
11
Над рекой плавали предвечерние тени. Вода помутнела, покрылась медными отливами, а леса сникли, глухо загудели, будто уходя и прощаясь с солнечным днем.
Через поляну просвистал вальдшнеп, за ним — второй, третий.
— Надо как-нибудь на охоту шаркнуть. Охотился когда-нибудь?
— Мечтаю, — ответил Арнольдов. — А ты?
— Тоже. Во сне охочусь! — Кирилл проследил за полетом вальдшнепа и решил дня через два обязательно отправиться на новые озера — туда, к Широкому Буераку. — Мы живем еще не совсем ладно: все в работе и в работе. А надо жить полнее. Пора уже. Верно? А то сойдемся повеселиться — и опять о заводе.
Они подходили к кострам.
Около самого большого костра под развесистым дубом собрались те, кто был уже «на взводе». Оттуда слышались смех, полупьяные голоса, визг женщин. При появлении Кирилла все зааплодировали, закричали, а женщины окружили его, облепили. Стефа первая повисла на его руке и, ломаясь, зашептала страстно:
— Ах, Кирилл… как я рада… как я рада…
— Ну еще бы, — с усмешкой пробормотал Кирилл, стараясь освободиться от Стефы.
Но она крепче вцепилась в его руку.
— Чесно слово, чесно слово. — «Честное» у нее не выходило, а это особенно обозлило Кирилла.
«Экая корова… кобыла, — раздраженно подумал он и вовремя спохватился: — Чего же это я так беснуюсь?» Он посмотрел на Стефу, на ее открытый загривок, где жир лежал бугорком, будто шишка.
— Рада, значит?… Ну, славные наши, как живете? — обратился он ко всем женщинам, увлекая Стефу ближе к костру, чтобы тут отделаться от нее. — Что-то вы все стали кудрявые?
Женщины снова завизжали, будто кто их принялся щекотать.
Иные из них уже ожирели или только начинали жиреть. Совсем другой вид имели их мужья — многие рано поседели, другие рано сгорбились: изработались. А эти — в шелковых платьях, с разрезами спереди, позади, сбоку — топтались около Кирилла, намеренно колыхая бедрами, выставляя груди — большие, стянутые, жирные.