«Ох, да что же это с вами случилось?» — чуть не вырвалось у него, и он хотел было сбросить Стефу, но тут же вспомнил, что он секретарь горкома партии, что ему нельзя вести себя, например, так, как ведет себя Арнольдов, что в его обязанности входит и этих женщин сделать другими, — и он улыбнулся, прикрывая своей улыбкой неприязнь. «Запрячь бы их в работу. От безделья ведь жиреют», — подумал он и, подойдя к костру, пожаловался:
— Ребята, выручайте. Я ведь еще больной.
— Вырвать!
— Вырвать Ждаркина! — раздались полупьяные мужские голоса.
«Ах, если бы она была тут», — затосковал Кирилл о Стеше и шепнул Стефе:
— Стефа. Поди-ка, займи Арнольдова… художника.
— О-о, Арнольдова! Мы с ним давно знакомы. — И Стефа поплыла к Аркольдову.
— А где ж наш гость? — спросил Кирилл.
— А вон у другого костра. Его там Феня «обвораживает», — показал на второй костер Егор Куваев.
Лицо у Егора морщинистое, волосы круто зачесаны назад, непослушные они, то и дело падают на лоб.
— Вот жизнь какая, — сказал он, — как соберемся, минут десять молчим, а потом опять о заводе. Вот и теперь, шел я сюда и думал, что буду делать среди вас: я печник, а вы ученые. Ну, думаю, дай хоть одним воздухом подышу.
— Хитрит. Хитрит Куваев. Ты лучше расскажи про шефов. — Рубин наклонился к Кириллу и громко засмеялся: — Кунаев к себе в цех шефов натаскал и всех обдирает.
— Шефы — что? Шефы, они полезные. А вот про мотоциклетку расскажу. Вы знаете, почему я мотоциклетку на автомобиль сменял? Нет? Так вот какая история. У меня ведь Зинка-то с гонором. Вон она, как пава, расхаживает. И в девках с гонором была, да я ее обманул. Бывало, пойду к девкам, а они от меня нос воротят — печник, одно слово. Так я потом научился и стал другое говорить: «Я, мол, слесарь». А в башку-то ко мне не залезешь. Вот и наскочил на свою Зинаиду. «Кто ты есть?» — «Слесарь, мол». Ну, она выкатила за меня, как за слесаря. Да потом все раскрылось. Пришел я с работы весь в глине. Ясно, печная работа. Она и спрашивает: «Егорушка, что это у тебя одежа какая?» А так и так, мол, то да се. Она и догадалась. В развод давай. Хорошо — тесть уговорил…
Все знали, что Куваев женился недавно, что все это он врет, и потому безудержно хохотали. А Куваев продолжал, бессовестно путая правду с выдумкой:
— Ну вот, купил я мотоциклетку и думаю: «Вот посажу Зинаиду, городом промчусь, она глаза вылупит, а я ей и брякну: «Ну, не хотела за печника выходить? А вот видишь, как тебя катаю». Ну сел, повез. Смотрю, она нос гнет. «Что? — спрашиваю. «Да что, слышь, это за машина: лошади ее боятся, а извозчики дороги не дают. Автомобиль, вот та — машина». Ну я и руками развел. А когда приехал к нам на завод Орджоникидзе… Нарком тяжелой промышленности, думаю, приехал. Ежели работа моя ему понравится, то буду просить. Ну, осмотрел он мою работу, хлопнул меня по плечу и говорит: «Молодец, Куваев. Какую награду за дела хочешь?» — «Машину, мол. Автомобиль. А то жена не хочет на мотоциклетке мотаться».
Люди смеялись. Смеялись над собой, над своими неудачами в прошлом, над прорывами. Кто-то напомнил, — и Рубин подтвердил, — как сходил первый трактор с конвейера.
— Помните, мы телеграмму дали в Москву: «Сняли с конвейера первый трактор». Оно ведь так и было, трактор не сошел с конвейера, а мы его под «Дубинушку» стащили.
Тут, у большого костра, смеялись, горланили песни, танцевали фокстрот, румбу, хихикали, хохотали, рассказывали сальные анекдоты, многие от таких анекдотов морщились, отворачивались, иные смаковали их и в темноте «щупали» чужих жен. Даже Рубин, этот тихо улыбающийся пугливый человек, и тот рассказывал анекдот про какого-то старого перса.
— Ба-а, — промычал Кирилл и ушел ко второму костру.
Тут шла своя жизнь. На куст была прикреплена карта Союза. У карты на коленях стояла Феня и двумя пальцами придерживала ее. Рядом — Павел Якунин. Он рассказывал о своем предполагаемом полете и водил по карте палочкой. Тут же сидел и Арнольдов и те, кто ушел от большого костра.
— Мы должны лететь таким маршрутом: Москва — Ростов — Тифлис… Побережье Каспийского моря… Алатау… Памир… Дальний Восток. Тут нас должны встретить с горючим. Если нам удастся горючее принять в воздухе, мы не сделаем посадки и полетим дальше — на север, через Арктику… — Павел подробно рассказал" о будущем полете. Говорил о ветрах, о нестерпимой жаре, о пурге и метелицах, которые непременно встретят их на пути. Говорил он спокойно, хладнокровно. Но перед зарей он вдруг заговорил о своей мечте — о полете в стратосферу. Тут он весь ожил, преобразился… Он высмеял фантастический полет, описанный Жюль Верном, рассказал о попытках крупных ученых подготовить полет ракеты с людьми, о той ракете, над которой сейчас работал сам вместе с передовыми инженерами Союза. Все, кто слушал Павла, следя за его рассказом, уже ходили по Луне, путешествовали по межпланетному пространству… И вдруг — Павел резко оборвал рассказ: на него в упор смотрела Феня. В предутренних сумерках глаза ее горели… и Павел почувствовал, как что-то сильное пронзило его.
— Девушка, — безгласно прошептали его губы. — Девушка.
И губы Фени тоже безгласно ответили ему, а глаза покорно опустились, и карта выпала из рук.
Среди слушателей произошло замешательство, но все, кроме Кирилла, сочли, что Павел устал, потому и смолк. В это же время от большого костра привалила ватага полупьяных мужчин и женщин.
— Гулять! Гулять! — кричала Стефа и со всего разбегу, ломаясь, играя бесшабашную девчонку, кинулась к Павлу и села у него в ногах.
Но Павел на нее посмотрел так, что она оторопела и отодвинулась от него. Павел поднялся. Подал руку Фене, и они вдвоем пошли от костра в сторону луговинных долин.
— Да она же холостячка! — закричала им вслед Стефа…
…Они шли луговинной долиной.
Сухие травы — белая ромашка, дикий клевер, бронзовый полынок — били их по ногам и обдавали пряной пылью.
«Будто в море», — мелькнуло у Павла, но и об этом говорить не хотелось. Хотелось одного: вот так держать за руку Феню, эту рыжеголовую девушку, вместе с ней шагать до устали, до изнеможения.
И они шли — вдвоем, рука в руку. Далеко позади остались потухающие костры, крики, смех людей… Затрещали кузнечики в травах, и солнце заворошило своими длинными, тягучими лучами в камышах… а они все шли, шли, шли… и молчали.
— Павел, — неожиданно, еле слышно проговорила Феня, — Павел, — и упала на колени, точно кланяясь земле и сухим травам…
А когда они шли обратно, то шли, плотно прижавшись друг к другу, никого не стесняясь, никого не стыдясь. И в одном месте, почти около костров, за опушкой леса Феня придержала Павла и, краснея, шепнула ему:
— Вот как, Павел! Все отлетело… и моя теория… видишь ли, я хочу… Понимаешь ли? Ну, прямо скажу, по-комсомольски. Чего тут стесняться? Это же предрассудки. Я хочу-у… хочу ребенка. — Но она тут же вся вспыхнула и прикрыла лицо руками. — Ой! Ой, Павел! Что ж это? — вскрикнула она и кинулась в кустарники… и Павел кинулся за ней.
Потом Павел сказал:
— Мне пора, Феня. А ты береги себя. Береги то, — подчеркнул он. — А оно будет.
— Павел! — Феня притянула голову Павла к себе и запустила в его волосы длинные, сильные пальцы. — А ты помни, ты не один на земле. Нас трое… Ой, что это стыдно как… и хорошо.
— Да, хорошо, — сказал Павел и посмотрел вдаль. — Но мне пора. Через три-четыре часа я должен быть на аэродроме. Дня три мы посидим в одиночестве, отоспимся и — в путь.
Павел сбежал под обрыв, где под брезентом покоилась его «красная муха», и через несколько минут заработал мотор.
Все стояли на обрыве и ждали.
И вот «красная муха» дрогнула, скользнула с места, затем подпрыгнула и пошла вертикально вверх, затем накренилась и понеслась вдаль, но там, вдали, она накренилась, нырнула, круто повернула и бреющим полетом помчалась на толпу.