Кирилл ходил из угла в угол по своему кабинету и подсчитывал: газеты придут завтра только к вечеру — это если почту пришлют на аэроплане. Но если аэроплан почему-либо задержится, газеты будут на заводе только на третий день. Значит, жди целых три мучительных дня. А Кирилл чувствовал, что в своей речи Стеша как-то коснется и их отношений. Ведь не напрасно Сивашев намекнул на «беду». Откуда он знает? Очевидно, из речи Стеши, — и это радовало и пугало Кирилла. Радовало потому, что он ждал: Стеша за это время поняла, что в их разрыве виноват вовсе не Кирилл, разрыв этот не единичное явление, он характерен для многих семей, о нем надо судить совсем по-другому, совсем не так, как судили до этого Стеша и Кирилл. И если она это поняла, значит — хорошо. Но Кирилл и боялся, потому что гаденькая мысль снова овладела им, и ему казалось, что Стеша, не упоминая его имени, скажет в своей речи что-то плохое, оскорбительное, и тогда ни о каком примирении думать нельзя, тогда, значит, конец всему.
Но зачем ждать день, три дня, коль до краевого города всего двести сорок километров. Это — если сесть на машину, то туда и обратно — восемь часов. Долго. А вот. Ведь у Кирилла в запасе имеется маленький, открытый двухместный аэроплан. Он на нем уже не раз летал в горы на разведки. На этом аэроплане до города два часа. Кирилл позвонил, вызвал летчика и сказал:
— Быстро в город. Сейчас же. А-а-а. Ну, позвоните на аэродром, чтобы нас приняли. Неблагоприятная погода? Черт с ней, как-нибудь выберемся! Мы с вами не то видали… Я? Я не боюсь.
4
Через полчаса они покинули завод и вступили в сплошную, непроницаемую тьму. Кирилл видел перед собой только черное пятно — голову летчика, да иногда на земле мелькали прожекторы автомобилей, и казались они очень маленькими, как вспышки спичек. Гудел мотор, свистел ветер. Из-за гула мотора и свиста ветра Кирилл не мог говорить с летчиком. А ему хотелось говорить, чтобы не тянулось так томительно время. Ему хотелось говорить с летчиком о Павле Якунине, который со своими товарищами уже закончил героический беспосадочный перелет через леса, знойные степи, жаркие пустыни, через горы, через суровый север. На днях была опубликована радиограмма:
«Мы сегодня убедились в коварстве Арктики, какие трудности она несет. Неуклонно выполняется задание партии: идем навстречу трудностям и не уклоняемся от них».
Странно было видеть в этот день Феню. Глаза у нее ввалились и тревожно смотрели из глубины темно-синих ям. Они смотрели в одну точку — куда-то вдаль, и, войдя, в кабинет Кирилла, она опустилась в кресло и тихо произнесла:
— Кирилл. Я больше не могу… у меня нет сил… поддержи.
— А что? Что такое? — Кирилл подошел к ней, приподнял голову и посмотрел в глаза, и в эту секунду у него мелькнула одна мысль: Феня пришла к нему, пришла такой же, как и там в пещере.
— Льдом покрылись, — сказала она еще тише, глядя Кириллу в глаза.
— Кто? — спросил Кирилл и догадался, что Феня пришла к нему вовсе не за тем, за чем он думал. — Кто?
— Павел.
— А-а-а! Да чего ты выдумываешь, — краснея за свою мысль, запротестовал он. — Ведь только сегодня опубликовано, что они бодры, здоровы, смело выполняют наказ партии. — Он говорил и не слышал своих слов, ибо ему было совсем не по себе от первой мысли.
— Да. Но мы с Павлом договорились. Он мне обещал сообщать всю правду. Вот.
Феня протянула Кириллу радиограмму с непонятными словами: «Кучум словом низко» и т. д. И тут же под этими словами дрожащей рукой был сделан перевод: «Падаем. Мы во льду, как в мешке. Самолет отяжелел. Впереди пурга и Ледовитое море. Иногда хочется сделать посадку… Лишь бы на землю. Но мы летим… до последнего вздоха. Если вырвемся — это будет не просто геройство, это будет сверхчеловеческое усилие. Ты береги в себе то, что в тебе есть. Павел».
— Да, вот оно что… вся холостяцкая теория вылетела, — проговорил Кирилл, вглядываясь во тьму и ничего не видя. «И какая она стала красивая. Арнольдов прав — ее разбудил Павел… и она… в ней все сомкнулось, объединилось. Когда в человеке все сомкнуто, соединено, — нет раздора — он красивый… Экую галиматью порю», — одернул он себя.
Небесный шквал рванул, подкинул самолет, и Кирилл почувствовал, что они падают на крыло, падают с бешеной скоростью, со свистом, как чугунная плита.
— Эге, — вырвалось у него, и ему захотелось петь, и он, крепко вцепившись руками в борта открытого самолета, запел громко, напрягая горло, не слыша своего голоса. Затем смолк и пробормотал: — Так можно и шлепнуться.
Но самолет в эти минуты выправился и пошел вверх. Кирилл этого не видел, но чувствовал это по тому, как ветер бил его в лицо — наискось, прижимая к сиденью.
И вот хлынул дождь. Где-то совсем поблизости в кромешной тьме разорвались ядра. Блеск молнии осветил самолет, и Кирилл увидел лицо летчика, повернутое к нему, и губы — они что-то кричали.
— Что-о-о?
— Во-о-о, — только и услышал он в ответ.
И это непонятное «вооо» перепугало его.
— Что-что? — снова закричал он.
— В ад попали, — вдруг донеслось до него, и опять самолет загудел, рванулся в сторону, нырнул в черную бездну, и снова разорвались ядра, и при блеске молнии Кирилл увидел сплошные потоки дождя.
«Водяная стена», — подумал он и хотел было крикнуть летчику, чтобы тот немедленно приземлился, но тут же догадался, что в такую тьму сесть на земле, в поле, невозможно и поэтому надо лететь дальше, лететь, пока они не пробьются сквозь тучу.
— Экая перепалка, — проговорил он, когда небесный шквал еще раз промчался над ними и машина, накренясь, стремглав, падая на крыло, понеслась вниз.
И все-таки они пробились…
Кирилл, весь мокрый, выскочил из кабины и, кинув летчику: «Готовьтесь в обратный путь», — побежал в аэровокзал.
На вокзале еще никого не было. Работала только кассирша, и та клевала носом, борясь со сном. Но около нее лежала «Правда»: тот самый номер, в котором, по предположению Кирилла, должна была быть напечатана речь Стеши. Расспрашивая кассиршу о движении аэропланов, он попросил у нее газету — посмотреть — и, сунув газету в карман, побежал вон, слыша, как кассирша кричит вдогонку, что это — не ее, а дирекции.
— Ну, вы там разберетесь, — буркнул Кирилл и вмахнул в кабину. — Пошли назад, — приказал он летчику.
— Ну, ну, — летчик покачал головой. — Если бы не вы, я не полетел бы в такую погоду. Мы были на волоске от смерти.
— На то и летчики. Они всегда на волоске от смерти. Вон — Павел Якунин. Еле удержался. А теперь герой Союза. Ему обязательно дадут «Героя Советского Союза». Вот увидите.
И они взвились.
На востоке огромной длинной полосой занималась заря.
Кирилл знал, в этот час начинается перелет уток. Именно вот в этот, когда с востока идет свет, а на западе еще сплошная тьма. И у него опять мелькнула та же, за последнее время навязчивая мысль: «Постоять бы на болоте, пострелять бы», — но он тут же об этом забыл и выхватил из кармана газету. Были еще густые сумерки, но Кирилл разобрал портрет Стеши. Вон она стоит на трибуне, рука вскинута, рот полуоткрыт, а глаза опущены. Какая она? Кирилл стал всматриваться, но ничего больше разобрать не смог. Но вот летчик, огибая горы, взял курс на запад — в серую мглу, с востока ударил свет, и Кирилл увидел — у Стеши глаза не опущены, а прикрыты, и даже тут, на газетной бумаге, длинные ресницы — как бархатные стежки.
И вот Кирилл уже читает всю речь. Речь проста, без выкриков, без витиеватостей. Да, да, Стеша говорит о судьбах женщин. Она приводит только что сказанные ей слова Сталина и добавляет к ним: