– Ну, что ты, сроду и не думал этого…
– Не думал? Оно часто так бывает: иной думает одно, а выходит другое. Плакущев вон думал нас сковырнуть, а хвать, Карасюк ему бороду выдрал. Видал, как бывает?
Кирилл рассмеялся громко. Этот смех обозлил Огнева. Степан хотел обругать парня так же, как когда-то ругал дезертиров. Сдержался, забубнил:
– Раскаешься ты скоро, хватишься… Потому – пока ты тут будешь в Гнилом болоте торчать, в одиночку корчевать, мы далеко отбежим от тебя, а ты ведь не такой, чтобы радоваться только своему богатству. Ты не оторванный кусок. А вот, когда увидишь, что сам себя оторвал, тогда и беда. Не на коне, а на колоде верхом ты в бой кидаешься. И где это ты зацепил, что нашему государству непременно нужно, чтобы ты и я, все такие в одиночку корчевали?
– А я вот думаю, – прервал его, бледнея, Кирилл, – сам ты скоро хватишься… Вон от тебя как побежали.
– И с фронта бежали… Да ведь все-таки мы победили. Одни убегут, другие придут.
– Придут, жди, – и Кирилл, нагнувшись, стал подводить оглоблю под березовый пень.
А Огневу показалось, что между оглоблей и Кириллом есть что-то общее. Что – он не мог сразу разгадать и, поднимаясь в гору, подумал:
«Какой еще мужик в Кирьке сидит».
От своего двора Егор Степанович Чухляв мел сор.
– Что? У ерманца был? – спросил он Степана и сморщил лицо. – Ерманите всё.
Огнев ничего не ответил.
«Какая разница между этим кротом и Кирькой? – думал он, шагая к своей избе. – А может, и прав Кирька? – и тут же на минутку и у него закралось сомнение. – А может, и правда – я не за ту лямку тяну?»
Несколько дней тому назад его вызвали в уездный комитет партии, предлагали стать во главе земельного отдела. Он решительно отказался. Может быть, напрасно отказался? Глянув на свою перекошенную избу, он тут же представил себе чистенькую квартирку в городе, письменный, с зеленым сукном, стол в земельном отделе… в городском наряде Стешку, и тут же перед ним расхлестнулось Широкое – с горбатыми избами, мужики ощеренные, готовые кинуться друг на друга из-за куска хлеба… Но, переступая порог калитки, он громко рассмеялся.
9
Завтра троицын день. Егор Степанович первым на селе отмел от двора мусор на дорогу, утыкал землю около дома зелеными березками, посыпал желтым песочком и присел на красный камень.
– Псы, пра, псы, – ругаясь, из переулка вышел Шлёнка.
– Ты что?
– Что? Федунов призывал – налог, слышь, с тебя…
– Какой налог?
– А еще – в лес дрова рубить для школы… Да мне, говорю, она сроду не топись… мне, мол, наплевать… «Ты, говорит, в обществе живешь – повинность нести должен…» Живешь? Да я уйду вон в лес – землянку себе выкопаю и буду жить… «И там, грит, найдем». Вот и укройся…
– Зачем в лес бежать? Чай, здесь жисть свою надо складывать.
– Сложишь! Оно жрать-то нечего…
– Ну-у-у? – как-то безучастно протянул Егор Степанович и поднялся с камня, намереваясь спрятаться во дворе, уже предчувствуя, что Шлёнка что-то хочет просить. Но Шлёнка тоже уловил намерение Чухлява и не дал ему скрыться:
– Егор Степанович, слышь-ка… нет ли пудика' два? А?… Отдам… уродится.
– Эх, – Егор Степанович вдруг вцепился в живот. – Ох, дьявол… Вот с брюхом беда… Эх, пес, эх! – Он вскочил и засеменил во двор, и тут же у него другая мысль: «А приветить разве его? Псом ведь послужит – только дай ему маленько. И правда, а?» – Выпрямился, предупредил: – Ты погодь там… я вот малость оправлюсь: брюхо у меня развоевалось, страх.
Несколько минут постоял за воротами, все взвесил, вышел.
– Да у меня-то и у самого мука к концу… Да что будешь делать – раз беда на тебя. Делиться должны мы… Ты зайди. Только – гляди, тихонько, а то подумают – у меня баржа муки…
В улице тучей стояла пыль: широковцы отметали от дворов мусор на дорогу, утыкали землю около завалинок березками, усыпали желтым песком.
Ко двору Степана Огнева на паре лошадок подкатил Яшка. Улыбаясь, тряхнув толстой косой, из телеги выпрыгнула Стешка.
Яшка нагнулся к ней.
– Завтра зайду, если хочешь! – и стегнул лошадок.
Егор Степанович снял картуз, вновь его надел на голову и замер в воротах. Левая бровь задергалась. Выпятив вперед руки так, как будто на него шел медведь, он двинулся навстречу Яшке:
– Ну, лошадок-то я сам введу!.. А ты ступай, – и быстро раскрыл ворота. – Ступай… И глаз не кажи…
– Куда?
– К Огневу, – взвизгнул Егор Степанович. – К Огневу. Тебе по нраву это – ну, и ступай!
Лошади торопливо вбежали во двор и наперебой начали глотать воду из бочки.
– Вылазь, вылазь! – приказал Егор Степанович.
– Ты вон гляди, – Яшка показал на бочку, – лошади останутся без ног…
Егор Степанович, прикрыв ворота, зло рванул лошадей.
– Знаю! С твое знаю. Ступай, говорю, и глаз не кажи… Омерзел ты мне. Разом омерзел, – прошипел он. – Ну!
Яшка сначала не знал, что делать, но потом и сам удивился – у него нет страха перед отцом.
– Как в балагане: смешно только, – сказал он.
– Яшка! – с дрожью в голосе закричал Егор Степанович и сухой рукой заколотил о наколесок телеги.
Яшка посмотрел ему в лицо:
– Да ты случайно чего дурного не объелся ли, а?
– Яшка!
Егор Степанович быстро выхватил из телеги кнут, и Шлёнка не успел мигнуть, как ременный хлыст разрезал воздух и со свистом опоясал Яшку. Яшка подпрыгнул в телеге и камнем обрушился на Егора Степановича. Шлёнка видел, как покатились двое по двору, слышал, как раздался пронзительный крик Егора Степановича – от крика лошади шарахнулись и забились под сарай, а с улицы во двор через калитку хлынули криулинцы. Шлёнка высунул вперед руки, закричал:
– Уйдите! Уйдите! ч
– Яшка-а-а!.. Пу-у-у-сти! – хрипел Егор Степанович. – Задушишь!..
Яшка вскочил на ноги, встряхнулся и застыл: с улицы через полуоткрытую калитку на него смотрела Стешка, и на плетень лезли соседи. И уже кто-то закричал:
– Айдате! Чухлявы лупцуются.
Звено четвертое
1
В эту ночь Яшка не ночевал дома. Передавали, что он до зари просидел со Стешкой у двора Огнева. А утром в троицын день и сам Егор Степанович видел, как он, в группе ребят и девок, рядом со Стешкой отправился в Долинный дол.
– Вот какие нонче пошли занозы, – посочувствовал Шлёнка. – Мать вон под окном горе горюет, а ему хоть бы что… Ровно чужая утроба его носила.
– За собой гляди! – обрезал его Егор Степанович и скрылся в избе.
Мать Клуня, худая, высокая, плакала без слез, сухо, временами протяжно стонала, а Егор Степанович сопел, ходил из угла в угол.
– Оборви, – иногда только скрипел он на Клуню. – Ну, что ты вроде жилу без конца тянешь?!
И поползли тягучие дни.
Егор Степанович забивался в сарай, садился на чурбак и подолгу копался в мыслях, как курица в сухом навозе…
Главное – сраму на селе не оберешься: сын родной, еще не женясь, из дому сбежал.
«Да ка-ак!.. Паскудник! Отец-то, может, весь век силы клал на то, чтобы тебе как-никак жизнь склеить. А ты, накось вот, отцу родному: посмотри-ка, как я мимо двора шатаюсь, а во двор и не загляну… Хоть кровью облейся, а я все – мимо».
Иногда ночью он слезал с полатей, припадал к окну и часами, всматриваясь во тьму улицы, прислушивался – не стукнет ли защелка у калитки и не послышится ли знакомый голос Яшки в сенях…
– Эх, – кряхтел, – да что это?… Зачем это?…
И постепенно, будто речушка после половодья вошла в свои берега, у него пропала злоба, появилась жалость. Клуне об этой жалости не говорил, про себя же повторял то и дело:
«Жалко. Родной кусок оторвался. Чужой бы, а то ведь родной – крови моей».
Призвал Шлёнку, шепнул:
– Разузнай, милый, где он торчит?
– Да чего разузнавать-то? С этим приезжим очканом валандается… по улицам, что собаки бездомные, шатаются… А ночью со Стешкой…
Егор Степанович, сдерживая слезы, вошел в избу, забился на полати, будто таракан в щель. Долго лежал, ворочался, кряхтел, потом слез, тихо оделся и вышел в темную ночь.