В зале некоторое время молчали, потом заворчали, точно из-под пола, потом трубой:
– Жаркова!
– Жаркова давай!
Председатель вика Шилов вскочил:
– Товарищи! Товарищ Жарков не могет больше… устал, как человек… и время теперь рабочее… Понятно?
– Жаркова!
– Жаркова!
– Проси!
– Давай!
– Перетерпим!
– Поле не убежит!
Голоса гостей, делегатов слились в общий гам, забились в бревенчатых стенах нардома.
И вновь выступил Жарков.
…Так прошли два дня… И, казалось, то буйство, та злоба, которые разразились при выборах президиума, теперь улеглись, а лица делегатов, гостей расползлись в довольной улыбке. Только одно замечал Жарков, что почти все коммунисты, особенно Пономарев, по прозвищу Барма – широкоплечий, с красным вздутым лицом и осипшим, хриплым голосом, – косятся на него, при разговоре сторонятся, будто готовят заговор. Это тревожило Жаркова, но он тут же отряхивался:
– Пройдет… Это же всегда бывает… Главное, масса стала иная, наша, приблизилась к нам, – утешал он себя.
К отчету делегаты приступили мирно, дали председателю вика Шилову времени на доклад столько, сколько потребуется.
– Только ты уж жалеючи, – проговорил в смехе Захар Катаев. – Время, знашь-ка, рабочее!.. Зимой мы бы тебе месяц: хочешь – валяй!
И на трибуне – стареньком амвоне – появился Шилов. Он волновался, жадно глотал воду из стакана, затем выложил из портфеля на край трибуны кипы исписанной бумаги и, заикаясь, путаясь в написанном, приступил к отчету.
Читая, он сообщил съезду, сколько у него (именно у него, потому что он говорил: «у меня в волости») отделов, подотделов, кто каким отделом и подотделом ведает, сколько было заседаний, подзаседаний, сколько и каких вопросов разрешалось. Сколько было, есть и предполагается быть у него в волости лошадей, коров, овец, свиней и всякого прочего скота. Сколько съедает виковская лошадь сена и каковы расходы на канцелярские нужды.
Жарков сначала внимательно вслушивался в доклад Шилова. «У меня в волости», – резануло его, но он успокоил себя тем, что Шилов еще не совсем опытный председатель вика.
Но чем дальше, тем все больше доклад раздражал его, Жарков все чаще и чаще начал ловить себя на позевоте и думал:
«Скоро кончит… перетерпеть надо».
Но Шилов все читал и читал.
Вот уже прошло сорок минут, а может, больше? Может, год, два, три? От цифр у Жаркова начала пухнуть голова, появилась ломота в спине, ногах. Он посмотрел в зал. Задние ряды, коридоры нардома, где раньше стояли гости, опустели. По лицам делегатов видно – мыслями они все у себя по домам, в поле – пашут, месят лошадям, что-то мастерят в хозяйстве.
А Шилов читает, читает, читает.
Наконец кто-то не выдержал, вздохнул:
– О-о-ох! Инда в кишках заломило!
Делегаты дрогнули, засмеялись, закричали:
– Давай вопросами!
– Время рабочее!
– Не зима это, – соглашается Захар, – зимой бы туда бы сюда!
– Да я это, как его… только начал, – перебирая большим пальцем бумаги, растерянно произнес Шилов.
4
Степан Огнев прибыл на съезд в тот момент, когда крестьяне в ожидании прений вновь забили нардом, а со сцены по отчету вика говорил Жарков. С первых же его слов было видно, что он обрушится на Шилова и за форму его доклада и за работу вика.
– Вот если бы я, – говорил он бледнея, – с этой трибуны в течение полутора часов начал считать, сколько у вас рук, ног, волос на голове…
Делегаты и гости сдержанно засмеялись.
– Мы пригласили Шилова, – возвысил голос Жарков, – для того, чтобы узнать, как смотрит советская власть на наши нужды, какие она принимает меры, чтобы устранить эти нужды… А он нам – о том, сколько сена за год съела у него в вике лошадь. А вот под боком у вика есть сельсовет. Этот совет, где председателем коммунист Пономарев, занялся самообложением, собрал по фунту с едока на селе, на приобретение печати… Пустяковое будто дело. Но в Алае семь тысяч едоков, значит семь тысяч фунтов, то есть сто семьдесят пять пудов хлеба. Сто семьдесят пять пудов хлеба на печать!
Делегаты сначала слушали молча, потом с недоумением, но когда Жарков сказал: «Сто семьдесять пять пудов на печать», – делегаты, гости, сам Жарков, члены президиума и даже Огнев разразились таким хохотом, что в нардоме задребезжали окна, а у Захара Катаева посыпались слезы, и он, вытирая их рукавом рубахи, выкрикивал:
– Вот головы!.. Вот работнички!.. Ух-хо-хо-о-о!..
Жарков еще долго, прерываемый возгласами одобрения, хлопками, говорил о том, как надо было работать вику.
Кончив, он отошел за кулисы. Сразу почувствовал нервную дрожь во всем теле и, вытирая пот, долгое время слушал громкие возгласы, аплодисменты, вызовы его на сцену. Он не вышел.
В зале некоторое время стояло замешательство, слышалось покашливание, неожиданные взрывы хохота, потом слово попросил один из восемнадцати, Силантии Евстигнеев, делегат от Полдомасова – большого базарного села.
Теребя борт поддевки, он говорил медленно, нерешительно:
– Ну, что ж, мужики, – он глянул в сторону своих, потом через головы делегатов на гостей, – я, стало быть, молотьбу производил летось. Вот советская власть к машине идет. Ну, и мы за машину, стало быть.
– Еще бы! – выкрикнул Степан Огнев. – Не зря вас движками зовут.
– Пустых слов не принимаю, – Силантии отмахнулся. – Ну, взял я машину у Шилова… ну, четыре телеги обмолотил машиной – двадцать четыре пуда взял… Гляжу, в колосе зерно имеется. Лошадями катнул – еще шестнадцать пудов накатал. Разве это в порядке молотилки?! Не в порядке они. Вик не в порядке их держит… в разруху полную привел молотилки… и двигатели там… По моему мнению, их хоть возвратить, что ль, аль что? Старым хозяевам, к примеру.
Сел. Но вслед за ним тут же выскочил Петр Кульков. У этого животик круглый, бородка клинышком, и говорит он прямо, без «что ль».
– Во-первых, двигатели и молотилки возвратить владельцам – от этого будет большая польза и государству и пролетариату нашему, и товарищ Жарков говорит тут весьма справедливо: дурака на хорошую лошадь сажать нельзя, и вообще позор нам держать так драгоценности…
– Я этого не говорил! – крикнул было Жарков.
Но в это время из-за кулис вышел председатель сельсовета, коммунист Пономарев-Барма. Упираясь в трибуну локтем, выставив огромную изуродованную руку, он захрипел:
– Товарищи! Вчера тут товарищ Жарков выступал и в своем докладе говорил, что он был в коммуне «Прогресс», и когда подъезжал, из коммуны кинулась на него стая собак… и что от коммуны вонью несет кругом на семь верст. – Чуть подождал. – Товарищи, собаки, как нам всем не секрет, на чужих только лают, на своих они не тявкнут.
– Эй! Обормот! – крикнул кто-то из зала.
– А благородному носу, – хрипел Пономарев, – все кажется вонью. Конечно, нас духами не спрыснешь… такие уж мы… Оно хорошо в городе сидеть. Грамотки писать и всякие там статьи.
– О чем это ты понес? – перебив его, спросил Захар Катаев.
– А о том, стало быть, что собаки лают на чужих. Понял? А тут приедут вот к нам, взбаламутят…
– Насчет печати ты… а-а-а?
– Мало сто семьдесят пудов? Триста надо?
Гвалт, крик, гам. Пономарев что-то кричит, машет руками, вертит белками на красном лице, и только иногда сквозь гам прорывается его хрип:
– Хорошо указывать! Чужих нам не надо…
– Слово прошу! – И Плакущев, не дожидаясь, когда кончит Пономарев, расталкивая делегатов, подошел к трибуне.
Гам разом оборвался.
– Вот Пономарев, – начал Плакущев, – все мы знаем его… и Бармой зовем… бормотушка… Может, и как честный коммунист! Конечно, чужая душа потемки, говорят. А только одно, граждане: коммунисты те сели на золотое дно. Видали – в поле еще после графа какие кучи навоза навалены? Миллионы пудов. А у коммунистов солончаки, вихрами по участку… Вот я иду раз – на меня тоже собаки кинулись. Чужой я, стало быть? Говорю председателю: «Почему вихры навозом не уничтожите?» А тот: «Того не дозовешься, другого не докличешься… А сельская власть во-он она». Гляжу, а под кустом кто-то вдрызг лежит… Не ты это был, Пономарев? – он неожиданно повернулся к Пономареву.