– Так-то так… да ведь уломать можно… раздразнить парня.
– Раздразнить? – засмеялся Чухляв. – Нонче их девками не раздразнишь… Это нас, бывало, – девок мы не видали. А нонче они с пеленок около девок. Впрочем, с тобой я согласен – мое согласие даю.
Дорогой Егор Степанович говорил о свадьбе, намекал на Кирилла Ждаркина… говорил о том, что и сам-то он теперь совсем уверовал в то, что председатель сельского совета – голова на селе и в делах всяких может сделать многое… Шлёнка, конечно, какой председатель – горе… Кирька – вот у этого голова действительно на все село. Хорошо Илья Максимович сделал – Кирьку посадил, а Шлёнку метелкой из совета. Кирька подходящ… Вот на него непременно следует поднажать… Как об этом думает Илья Максимович?
На этом они разошлись…
Во двор Егор Степанович вошел совсем веселым. Он даже курам, которые шевырялись в неположенном месте – около крыльца, – бросил парочку ласковых слов. Но, войдя в избу, сразу обалдел: около Клуни сидел Яшка и тряпкой стирал пыль с яловочных сапог Пчелкина.
Егор Степанович тихо скрипнул зубами.
– Что за сапоги? Без спросу всякое в дом тащишь!
– А ты и не знаешь, что за сапоги?
– И не видел.
– Ну-у? А у тебя в чулане лежали. Сами, видно, залетели? Стыда у тебя никакого нет – у вдовы сапоги слямзил!
«Ах, пес! – долбанул его про себя Егор Степанович. – Вот и огласка!.. Ах, ты, дьявол. Вырвать у него их?»
– Сейчас председатель за ними придет. Хоть обтереть, – намеренно подчеркнул Яшка.
Перед Егором Степановичем: стол в сельсовете, секретарь чертит протокол, а пришедшие мужики смеются:
– На такое кинулся: у вдовы беззащитной сапоги слямзил. Э-э-эх ты, жила!
Конечно, Егор Степанович откажется. Знать не знает, откуда сапоги – это Яшка по злобе на него. Перед судом он чист. Да ведь молву-то никаким судом не прикроешь!
– И за лыками еще придет Ждаркин… Сказывают, в совет дали знать про твои лыки.
Нет, уж это слишком. У Егора Степановича, будто во время жатвы, покатился пот градом, задрожали поджилки.
А во дворе кто-то стукнул, кто-то обтирал ноги у порога. Почему-то смолкли и Яшка и Клуня. Дверь скрипнула.
– Здорово, – проговорил Кирилл Ждаркин, – где хозяин?
Егор Степанович сорвался с лавки, кинулся к Ждаркину, за плечо, за полушубок легонько рукой тронул.
– Вот к случаю пришел ты, милый. А я думал за тобой послать.
Яшка глаза вылупил.
А Егор Степанович засуетился, табуретку взял, обтер рукавом, Ждаркину подставил.
– Садись, Кирилл Сенафонтыч. – Выпрямился и, глядя в глаза Ждаркину, выпалил: – Председатель ты, и сила в тебе большая на селе… – Чуть запнулся. – Да-а-а. Вот тебя и хотел спросить: как, беспартейному, допустим, жениться можно на дочери коммуниста? Как это нонче?
– Конечно, можно! Нонче на ком хочешь, только бы кровь не мешалась.
– Ишь ты – закон какой вышел.
– А тебя что это тревожит?
– Да ведь вот… Яшка у меня на Стешке Огневой хочет… Ну, я так думал – это супротив законов… А оно – видишь ты…
Засеменил ногами. Потащил Кирилла в переднюю избу.
3
Кирька Ждаркин – роду Уваркиных (через мать Татьяну, дородную, красивую бабу). Уваркины когда-то были прислужниками у барина Уварова. Злые языки и посейчас говорят, что муж Татьяны Ксенофонт – чахленький, плюгавенький – умер в одночасье: на охоте барин чарку вина ему поднес, он и сковырнулся, а дети у Татьяны все пошли в Уварова – низенькие, беленькие, как Чижик. Только вот Кирилл удался в дедушку Артамона. Тот и на старости лет, бывало, в злобе за грудки кого возьмет, тряхнет раз – и дух вон.
Вернувшись с фронта, Кирилл застал у себя во дворе полынь саженную, сараи дырявые, а с сараев и слеги кто-то потаскал. Потом узнал – слеги потаскал брат, Чижик; Кирилл духом не пал: рукава засучил, в ладони плюнул, в хозяйство врезался, как в тыл врагу: лопатой полынь во дворе всю перекопал, два ведра самогону достал, родню созвал и за день сараи обстроил. А то, что он с фронта явился не фертом и в хозяйство вцепился зубами, – некоторым мужикам пришлось по нраву. Верно, кое-кто из широковцев смеялся над тем, как Кирька целое лето возился у Гнилого болота, но то, что у него в поле хлеб был первейшим на селе, заставило мужиков посерьезнее глянуть и на Кирькину затею у Гнилого болота. И, когда Илья Максимович лишь легонько намекнул о замене Шлёнки Кирькой, – широковцы стали на его сторону; даже Захар Катаев – и тот подал голос за Кирилла. И единственный человек на селе, с которым Кирилл старался не встречаться и про которого говорил всегда с усмешкой, – это был Степан Огнев.
– Уплыл… уплыл… украли у нас Кирилла, – говорил он.
– Было бы чего воровать, – усмехался на это Кирилл и тверже становился на ноги, чувствуя, что все село за него, думая, как на следующий год у Гнилого болота на огороде посеет свеклу, мак; вырученные деньги пустит на переделку избы, а потом женится, пойдут у него дети.
«Только сначала хозяйством заведусь, а там, как на базар за горшками, – выбирай любую…»
Одно время его потянуло к Стешке Огневой. При встрече со Стешкой он терялся, в разговоре мямлил, а по вечерам молча сидел у своего двора и напряженно прислушивался к ее голосу, смеху в хороводе. Потом… потом… все дело сгубил троицын день. Молодежь, может, в этот день еще и не догадывалась, а Кирилл уже и на следующее утро видел всю перемену в Стешке. С этого дня в тоске и злобе у него оборвалась к Стешке любовь.
И, когда сегодня утром к нему пришел Яшка и попросил объехать, обломать Егора Степановича, Кирилл налился злобой.
«Из-под носа у меня выхватил ломоть да еще просит, чтобы я и прожевал ему… Иди ты к…» – хотел крикнуть, но тут вместо злобы (за это Кирька и потом частенько себя ругал) у него явились теплота, желание сделать добро, и он согласился припугнуть Егора Степановича.
Обработав Егора Степановича, они вышли на улицу.
Кирилл хлопнул ладошкой по спине Яшку:
– Ну, теперь совсем твоя Стешка. Какому тебе богу молиться, а только не видеть бы тебе ее, если бы… – и смолк, подумал: «Надо ли говорить?»
– Может, моя, а может, и не моя еще, черт его знает, как он дело повернет.
– Не повернет. Бери напором. Ты вот что, – Кирилл достал из кармана протокол, в котором были записаны и яловочные сапоги и лыки в амбаре, и подал Яшке, – возьми его себе, так крепче будет. Да и мне поможешь вечерком аль когда. Теперь и мне надо. Дело у меня.
– Что?…
– Да ведь, – засмеялся Кирилл, – правду старики говорят: от баб человек слепнет и глохнет… Ведь и я не пустой колос. Кто это стучит? – он повернулся на стук.
Из избы в стекло барабанил Илья Максимович.
– Ну, Яша, за дружбу – дружбу… Держи лапу. Идти надо. Илья Максимович зовет…
Кирилл переступил порог избы Плакущева. На него пахнуло гарью самогона, в дыму махорки из-за стола вскочил Чижик, замахал ручонками, приветствуя брательника, а Никита Гурьянов сунулся вперед рыжей бородой, ударил кулаком по столу:
– Вот, Кирилл Сенафонтыч, ты, стало быть, молокосос… ты на это не имей обиды…
– На старших нельзя обижаться, – улыбаясь, ответил Кирилл.
– Ну, да, – Никита покачнулся, – молокосос ты, значит, а мы тебя головой, своей головой на селе поставили… А-а-а! Видал, сила какая у нас имеется… А-а-а! Сила!..
– Уймись ты, – проговорила жена Плакущева, – уймись, говорю, – и поставила на стол завитушки. – Садись, Кирилл Сенафонтыч!
– Не-е-ет! Киря! Кирька, стой!.. Сто-ой!.. Перед старшими. Ты перед нами не того… не задирай нос, мы… да мы озолотить могем… Вот! Киря! Сокол! Эх, дай, дай поцелую. – Никита опустился на лавку. – Дела-то какие… Растил, растил дочь, а теперь – другому дяде. Дочь я отдаю, товарищи вы мои дорогие, Настьку мою, – он склонил голову и всхлипнул.
– Садись, Кирюша, садись, – Илья Максимович подвинул табуретку. – Зина, дай-ка нам стакан еще да вилку. Поесть, может, Кирюшка, хочешь? А? Не хочешь? Ну, выпей с нами… Не пьешь? А ты вот по-моему… Стакан перед собой поставь да и чокайся.