– Ну, это вы, – Катай взъерепенился, – впопятку. Так это и мы сначала? Сто целковых.
Тени забегали по бревенчатым стенам, под потолком забился гам, в гаме потонул голос Маркела:
– В какую семью-то идет! Ведь в семью-то… Это ей клад.
– Седьмая вода на киселе она у вас будет. Седьмая!
– А теплые-то сапоги невесте? – кричал кто-то.
– Ну уж сапоги не дадим, сами сваляете!
– Чай, не в башмаках она к вам пойдет?
– Довезем! Не замерзнет!
– Сколько вам кустарю-то?
– Сказано – четыре ведра!
– Нет. Это вы к ногтю!.. Свой самогон да к вам пить?
– Борьба с самогоном объявлена, – гудел, уже совсем гнусавя, Маркел. – Милиция нагрянет!
– Из меду сделайте, из меду… за медовку ничего!
– Это и вы сделаете!
– А мы вон, – Анчурка Кудеярова поднялась во весь свой могучий рост, – в голодные годы поженились, квасу достали, перцем его, горчит, и ладно. И свадьба встала – три пуда.
– Это в голо-одный!
– Пропили три пуда, – продолжала раскрасневшаяся Анчурка, – а тут двести пудов.
– Сто-о-оп! Сстоп! Не галдите, – Маркел взмахнул руками. – Вы сватами не хотите быть – по всему видно… Вы – затруднение большое. Как вам сказать – пятьдесят целковых мы принимам, тулуп по времени, когда, стало быть, овчины сыщутся и все такое прочее, а самогонку прочь, вино прочь. На этом соглашайтесь… Самогонки боимся – в тюрьму через нее. А вино дорого.
– Что же, – злобно перебил Егор Куваев, – с горячей водой свадьбу?
– С горячей проведем.
– Обожгетесь! – гаркнул Куваев и весь позеленел.
– Куваеву выпить… Выпить-то уж больно ухач…
Этим срезал кто-то Егора Куваева. Он ощетинился.
Разве он когда на чужие денежки пьет? Всегда на свои – так кто же может кинуть ему такой упрек? И вообще – чего заупрямились?… Аль зазнаваться да кичиться пришли? Все за невесту вино ставят. Не треснет Егор Степанович, если и разорится рублей на двадцать.
Это хотел Куваев с языка бросить, но его оборвали, загалдели.
– Я вам пять пудов хлеба даю, – вдруг вступился Степан, – сварите. Петр, себе варить будешь и мне сваришь… Вот и дело с концом.
– Вот как! – встрепенулся весь красный от злобы Петька Кудеяров, и, сморщенный до этого, он как будто весь распух. – Вот как! Не наварить ли тебе щей и всего прочего? На чужих руках хочешь свадьбу справить… Не-е-е, теперь не те времена!
Все разом смолкли, посмотрели на Петьку, а Степан в свою очередь налился злобой.
– Ка-а-а-ак на чужих руках? – ощетинился он и шагнул. – Ты что же думаешь – и женихов больше на селе нет?… Ты думаешь… думаешь, – у Степана затряслись в злобе губы. – Ты думаешь, ты думаешь… – и вдруг выпрямился, губа перестала дрожать, подбородок округлился. – Двести рублей! Двести рублей. Женихи найдутся.
– Оскорблять нельзя! Нельзя оскорблять, – согласился Катай. – Девку даем – сок с молоком. Поискать такой в округе.
А сватья уже кутались в тулупы, пялили шапки на головы, бабы собирали с лавок шали, накидывали их на плечи и, обозленные, двигались к выходу.
В это время дверь скрипнула – ив клубах морозного тумана, с шапкой набекрень, в избу вошел Яшка. Сватья застыли на месте. Яшка посмотрел на них, на Степана, на Грушу.
– Что, еще не сторговались?!
Все' медленно, один за другим, уселись на свои места.
– Стешка где?
– Здесь, – Груша показала за печку.
– В чем дело? Тянете который час?
– В самогоне, Яша, в самогоне, – гнусил Маркел.
– Самогон непременно нужен.
– Знамо, без самогону дело не сваришь, – согласился Маркел.
– А милиция? – спросил Петька Кудеяров.
– Что милиция?… Ишь, перепугались не ко времю…
– Угостим?
– А то не знаете?
– Ну, так тогда по рукам, – и Маркел хлопнул в ладоши.
С места поднялась попадья. Она знает, что у Яшки мать староверка: хотя Яшка и крещен и мать у него крещеная, а попа в дом не принимают. Может, в этом виноват больше Егор Степанович – он попов дерунами зовет, – а только не порядок это…
– Вот что, сватья! Она мне, Стешенька, поручила… батюшку в дом… без этого не пойдет…
– Кто о чем, – пробормотал Катай. – Ну, это дело духовное, – как-то между прочим протянул он, копаясь на столе в газетах. – Степан Харитонович, давно газетки выписываешь?
– Давно, – сдерживая смех, ответил Степан.
– Духовное? Не-е-ет!.. Без этого нет моего благословения… не пойдет она…
– Зря ты, матушка, – бросил кто-то из угла.
– Не пойдет без этого? – бледнея, спросил Яшка.
– А он мать свою обижать не будет, – сказал Петька Кудеяров и отвернулся от попадьи так, будто вопрос был уже решен.
Яшка вывел на середину избы смущенную, заплаканную Стешку.
– Слыхала слова матушки?…
Наступило напряженное молчание. Маркел перебирал пальцами бороду, угрюмо смотрел в ноги попадье. Степан отвернулся.
Яшка ниже склонил голову, левой рукой обнял вздрагивающие плечи Стешки, спросил:
– Не пойдешь?
– Пойду, – тихо ответила Стешка и еще тише добавила: – Дрожу вся.
Яшка, сияющий, глянул на матушку. Матушка в обиде дернула за рукав батюшку, батюшка отмахнулся, разлил в улыбке толстые губы:
– Новые времена теперь… не тревожь…
– Верно, батюшка, – подхватил Николай Пырякин, – по-своему ведут жисть.
Сватья засмеялись, заговорили.
Кто-то потребовал свечей к иконам. Маркел полез в карман – он староста церковный, – достал огарышек, подал.
– Ээ-э-э-э-х, таскал, таскал, – упрекнула Анчурка, – а теперь богу – на!
– Бог не побрезгует…
Огарышек тускло затеплился перед ободранной иконой.
Кто-то предложил сходить за Егором Степановичем, Клуней, за остальной родней. Пора уж и им идти. Давеча Егор Степанович малость где-то замешкался. Николай Пырякин и Егор Куваев тащили столы, скамейки от соседей, заставляли переднюю и заднюю комнаты, в чулане бабы стучали горшками. В печи вспыхнул хворост, – надо готовить варево для запоя.
И пир начался.
Егор Степанович сидел рядом с молодыми и Клуней. Пьяные бабы устроили сговор, лезли к нему, пели песни и требовали с него на мед. Егор Степанович или не слышал, или отделывался шуточками и только под конец, когда все вместе распили восемь ведер самогона (не разбирая – чей), Егор Степанович полез поцеловаться к Огневу.
– Эх, ты, соколик ты наш, – кричал он, – да я, бывало, на лету птиц ловил!..
– Как это ты на лету-то? – спрашивали со всех сторон. – Расскажи…
– Я, бывало… парень-то какой был… во-он бабу спроси, спроси бабу… Она вам порасскажет… Да и Яшка у меня… Да и то, по правде тебе сказать, Степан Харитонович, не видать бы твоей Стешке моего Яшку, если бы, – он поднял загнутый палец кверху, – дельце бы одно… Да… Из дерьма ведь мы ее вытаскиваем в люди – Стешку-то…
Спохватился – лишнее сказал. Огнев, хотя и был пьян, но последние слова Чухлява его больно резанули.
– Да, это так: в дерьме мы живем, – согласился он. Чухляв вновь встрепенулся:
– Вот, вот! Благодарить за то нас должны! Яшка! Яшка! Слыхал, что отец говорит?!
Яшка насупился. Около него выли, скулили, пели песни, плакали, топали ногами.
– Да только ведь мы чужих-то сапог не прячем, – склонившись к Чухляву, тихо добавил Огнев и громко рассмеялся.
Сказано было тихо, но Егор Степанович все понял: он острым плечом толкнул Клуню, вылез из-за стола и направился к выходу. Все, кто видел Егора Степановича, думали: на-двор потянуло свата.
6
– Степан, а Степан, – тревожно будила Груша Огнева, – встань, встань-ка… на часок!
У Степана от самогона разрывалась на части голова, а когда он открыл глаза, Груша шепотом передала, чтоу Чухлява в доме ералаш. Егор Степанович, будь он не тем помянут, после того как ушел с запоя, заперся и никого не пускает в избу. Он решительно заявил, что родниться с Огневым вовсе не намерен; если кто хочет родниться с Огневым – пусть идет, а Егор Степанович и один обойдется. Слава богу, говорит, ему по-миру ходить не доведется, а за хлеб всяк с него согласится порты и рубаху постирать.