Но Степан вырвал у него тетрадь, прочитал и тоже в недоумении посмотрел на него, затем снова написал:
«Что это за «пю»? Китаец, что ли?»
«Глохтить умеем, а как написать – не умеем… вот видишь, получается «пю», – ответил Кирилл и, сгорая от стыда, круто повернувшись, вышел из домика.
Он шел напрямик в гору, твердо ступая на землю, на пожелтевшие травы, ломая сухие прутья березы, и бурлила в нем непомерная обида на себя, на коммунаров, на Степана Огнева, на Стешку, на весь свет.
«Пьяный ты, пьяный… проспаться бы тебе, – уговаривал он себя, но обида не умолкала, и он, поправляя фуражку, нечаянно рукой притронулся к щеке – по щеке катились слезы. – Экий дурень… слюнтяй», – он засмеялся и приостановился.
В парке на поляне буйствовали гуляки, толпясь около Никиты Гурьянова. Никита, встав на старый пень, размахивая бутылкой, доказывал:
– У вас что! Что за порядки? В Китае – вот порядки. Там замков нету. Все настежь! Зато по шаше, к примеру, идешь – вдоль колы торчат, и на каждом – башка. Там так: как вора пымают, башку ему, как куренку, отвернут и – на кол. Вот и нет воров. Нету-у!
– Дайте мне его… Дайте рыжего черта! – Из рук Панова Давыдки вырвался Николай Пырякин и, наскочив на Никиту, затрясся. – Ты зачем?… Тебе что, рыжему черту, дороги не было? А! Весь турнепс помял.
– Да что ты ерепенишься? – брезгливо остановил его Никита. – Чего те жалко? У нас возьмут – да вам. Чай, сроду так при советской власти, – и засмеялся хрипло, надрывисто.
Николай закачался и, не находя слов, ударил кулаком Никиту в лицо. Никита взвыл, поднялся на носки и, как медведь, накрыл лядащее тело Николая. Все вскочили и кинулись в драку. А со стороны двинулся Кирилл Ждаркин. Выставив вперед длинные руки, он бил с пырка всякого, кто попадался ему на пути.
Спустя некоторое время он сидел на берегу Волги, смотрел вдаль, чувствуя в себе полную опустошенность.
– Ну и набедокурил же ты, – осторожно подходя к нему, как к чумной лошади, упрекнул его бывший пред-рик, а ныне секретарь районного комитета партии Шилов. – Уважаю я тебя, конечно, но как секретарь райком-парта должен предпринять меры. Иди! Там представители контрольной комиссии приехали.
«Вот и начинается, – болезненно подумал Кирилл и посмотрел на плотную, сбитую фигуру Шилова. – Судить меня будет эта гнида».
– Иди. Не сопротивляйся, – сказал Шилов и первый пошел вверх по тропочке, скрываясь в желтоватой листве.
Кирилл поднялся в парк, но на повороте, у домика Степана, круто свернул в сторону Вонючего затона.
«Пю», вот тебе и «пю», – вспомнил он разговор со Степаном, издеваясь над собой.
Рассуждая так, он пересек парк глухой тропой и на окраине, где начинают стелиться мхи, заметил Стешу.
По всему было видно, Стеша искала его. Это было заметно и по тому, как она выскочила из кустарника и, согнувшись, начала всматриваться во все стороны, и по тому, как она поникла, неожиданно столкнувшись с Кириллом.
– Что? – спросил он, не останавливаясь.
– Ничего, – ответила она и пошла с ним рядом.
Они пересекли парк, перевалили через гору у Вонючего затона, пробились сквозь колючий, спутанный кустарник и незаметно добрались до болота, попав в старые карликовые сосны. По утверждению знатоков, этим сосенкам насчитывалось до ста пятидесяти лет, а были они совсем низенькие – чуть повыше Кирилла. Низенькие, толстые, с наростами, уродливые, точно горбатые. В соснах, закутанных у подножья увядающими мхами, было тихо. Казалось, карликовый лес давно умер: ни движения, ни шороха, ни крика, ни птиц, – только сухой, жесткий поскрип сучьев.
Так, молча, они зашли вглубь. Под ногами мокли зыбуны, мхи скрипели, как сафьяновая кожа, и тянуло от них тонким запахом лимона. Синее платье Стеши почернело от наступающей ночи. Черно смотрела и ночь из глубины леса.
– Как мертво тут, – проговорил Кирилл. – Так в могилке, наверно…
– Наверно, – ответила Стеша, обходя свалившуюся сосну.
И тут Кирилл заметил в брусничном кустике светлячка. Стеша быстро нагнулась, подняла его и положила себе на отворот платья. Светлячок загорелся, как горит вдали фара автомобиля… и вдруг перед Кириллом все ожило, зашумело, и он, волнуясь, склонясь над Стешей, проговорил:
– Вот мне казалось – мертво тут, пусто… а червячок оживил. Видишь ли, может, это и неладно… Но вот – работаю я, и охота большая. А иной раз кажется – мертво. Оттого и загулял. Ты отвернулась, и помертвело. Как вот в этом лесу не было червячка, а теперь…
– Ты, что ж, меня с червячком сравнял? – с еле уловимой обидой в голосе проговорила Стеша. – Ну-ну! Червячок я?
«Не понимает или зазнается», – досадуя, подумал Кирилл и свернулся, как свернулся, потухая, светлячок на груди Стеши.
– Действительно хватанул, – деланно засмеялся он и, круто повернувшись, направился обратно на «Бруски». – Пора нам. Далеко зашли… Да и ждут меня!
– С Машей дальше заходили!
– Еще бы! Маша – птица вольная, а у тебя муженек, слыхал, прикатил. Надо закон семьи блюсти, а то и за это судить будут. Теперь ведь каждый постарается меня лягнуть: на колени упал.
– Не падал бы, – зло кинула Стеша.
Кирилл промолчал и крупным шагом – Стеша еле успевала за ним – направился в парк, издали видя, как мигают электрические огни на «Брусках».
3
На сцену, за длинный отполированный стол, двое бережно вводили престарелого человека. На нем болталась серая куртка с отвислыми, как пустое вымя козы, грудными карманами. Заполненные карандашиками, записными книжечками, карманы свисали почти до самого живота и делали человека еще более тучным, дряблым и неповоротливым.
«Вот так рухляк», – подумал Кирилл, видя, как престарелый человек опустился в кресло и тут же как будто задремал.
Один из сопровождавших престарелого человека подошел вразвалку к трибуне, выпростал из чемоданчика кипы бумаг, куски рыжего торфа, воска, баночки с темной жидкостью и начал пальцем крутить на чисто выбритом подбородке так, словно там росла густая борода. Плечи у него были широкие, придавленные, как у волжского грузчика, лоб скатом навис над глазами, отчего глаза ушли вглубь и издали казались двумя темными ямками, и весь он – широкогрудый, сутулый – вертелся на коротышках ногах, как утка.
«Этот и есть самый главный докладала», – решил Кирилл и, приваливаясь к спинке стула, чуть было не вскрикнул: человек за трибуной прокашлялся, затем быстро почесал сначала правую, потом левую щеку, будто соскребая с них ошметки грязи, и проделал все это так же, как делал Богданов перед докладом.
– Что за оказия! – прошептал Кирилл, припоминая, что с Богдановым он расстался три дня тому назад, выходя из здания Центрального Комитета партии. Расстался с лохматым, волосатым, в черной широкополой шляпе, в синей, потертой и, очевидно, никогда не стиранной куртке, а этот – брит, в сером костюме и при галстуке – розовом, с зелеными крапинками. Богданов только сегодня утром позвонил Кириллу, чтобы он явился на заседание вот сюда – в Сельскохозяйственную академию имени Тимирязева. Позвонил, а сам куда-то провалился. И Кирилл, непривычный к академической обстановке – она давила его своей опрятностью, тишиной, – придя раньше всех, забился в темный угол, наблюдая отсюда за каждым, кто входил в аудиторию. Чувствуя себя одиноким среди этих лысых, лысеющих (он почему-то замечал только их), он больше часа напряженно ждал Богданова, досадуя на него за опоздание, а теперь – на-ка вот тебе! – за трибуной стоит человек и всеми своими движениями напоминает Богданова.
– Товарищи! – начал человек, выставив вперед руки, ставя ладони на ребра. – Товарищи! – Все смолкли, а человек поперхнулся. – Уважаемые профессора, агрономы, общественные деятели, – поправился он, налегая на «о». – Мы собрались сюда, чтобы практически обсудить вопрос о том… вопрос о создании, организации на энерготорфяной базе гармонического хозяйства на площади в один миллион га, то есть сочетать постройку металлургического гиганта с сельским хозяйством.