— Где ныне её сын?
Выкрикивающая из толпы женщина вышла вперед, склонилась, из-под шерстяного платка выскользнула темно-русая коса, чирикнула кончиком по сугробу.
— Так заперли его, барин, наши мужики его в конюшнях закрыли, жалко хлопца, да только что ж уже поделать. Дело сделано, ежели он на вилы да топоры полезет, ничем хорошим не обойдется.
— Привести его. — Коротко, властно, прижимая к себе дочь, барин снова повернулся к душегубцу. — Снимай тулуп, да накрой тело. Рожу не криви, моли Господа, чтоб ты до святок дожил. Будь на то лишь моя воля — обезглавил и дело с концом. Повезет тебе, дурень, ежели в ссылку отправить изволят.
Тот запыхтел, покраснели уши, а верхнюю одежду снял, швырнул, не глядя в сторону мертвой женщины.
К коням уже волокли выдирающегося из мужицких рук тощего парнишку. Худой волчонок, в потрепанной разорванной одежде и налитым синяком от виска до уха, видать в перепалке с селянами ему здорово досталось. Но их больше, а у простого люда все решает сила. Черные колодца глаз, остроскулый, длинный, он был немногим старше её самой. Скорее всего сироте было лет двенадцать, не больше. Голос еще не надломился, не налился силой и грубостью. Но ноты… Пропитанные гневом и таким звериным отчаянием, они жгли, заставляли душу тревожно ворочаться.
— Будьте вы прокляты ироды! Каждого загублю, никого не пощажу! Что ж вы за звери такие?! Нелюди!
Он давился собственными хрипами, задыхался. А затем взгляд мальчишки наткнулся на тонкую кисть, выглядывающую из-под выделанной овчины. Сирота запнулся и расплакался. Молча, просто потекли слезы по перемазанному кровью и грязью лицу, прочертили бурые дорожки, срываясь с по-девичьи острого подбородка. Сердце Варвары защемило, забило тупой ноющей болью.
Впервые она увидела смерть, все казалось неправильным, диким. Будто уличный кукольный театр в искусно вышитых тряпицах. Сейчас все захлопают в ладоши, и женщина обязательно поднимется. А она все не вставала. И не встанет уже никогда.
— Верно говорит мужик, ведьмой твоя мать была?
Промолчал, глянул на барина исподлобья и упрямо зажал губы, вытирая покрасневший нос рукавом. Николай Митрофанович только нахмурил брови.
Из толпы услужливо понеслись непрошенные ответы:
"Дык все умела она, барин, грудничков от лиходейки[1] да мужиков, хвативших после тяжкой работы от вырождения пупа[2] лечила'
«А к вашей барыне? К вашей барыне она-то ходила, головницу зашептать, коль врач помочь не сумел»
«Всё она умела, нужды не знали, хорошей знахаркой была»
«И Якова ж научила, он сегодня моей Каське сглаз поутру убрал, орала ж дурниной с вчерашнего полудня»
«Да, не забывала про хлопца своего, достойным приемником растила…»
— Так что ж вы стояли, когда она бегством спасалась да помощи просила?! — Взлетело к небу с отчаянным хриплым криком облако густого пара, парнишка снова попытался выдраться из хватки мужиков. И они разжали руки. — Маменька, не успел. Как мне жить без тебя-то, моя маменька…
Он упал на снег, пополз к прикрытой матери, выскуливая проклятия через горькие слезы. Сбросил тулуп, положил её голову на колени, нежно, трепетно проводя дрожащими пальцами по бледным бескровным щекам.
Он упал на снег, пополз к прикрытой матери, выскуливая проклятия через горькие слезы. Сбросил тулуп, положил её голову на колени, нежно, трепетно проводя дрожащими пальцами по бледным бескровным щекам.
И его горе такое густое, такое едкое, заставило Варвару ужом выскользнуть из отцовских рук, сделать несколько робких шагов в его сторону. Так жалко, так больно… От одной мысли, что у неё отнимут родную матушку, становилось худо. Страшно было, что не услышит она больше глубокого чарующего голоса, не уткнется носом в цвета каштана мягкие пряди волос.
В своей боли Яков был безутешен, Варвара замерла в паре шагов, в нерешительности протянула пальцы, обтянутые теплой перчаткой, да так и не отважилась. Что сейчас причинит покой его душе? Нет на свете такой вещи иль мысли.
— Вот что, Яков, мать твою отпоют и достойно похоронят, я распоряжусь. Тебя отправляю в Московскую академию, коль такой талантливый — грамоту и счет узнаешь, на врача учиться будешь. Приедешь, служить моему роду барскому станешь, тогда и дарую тебе вольную с землею. А ежели желаешь, оставайся здесь, изба материнская при тебе будет, но спуску здесь никто не даст, наравне с другими трудиться станешь и обиду свою на селян позабудешь, виновный один и он будет наказан.