— Поспешаю, милок. Поспешаю. Только ради бога не дюже торопи меня. Он-то, тот ученый, мыслю свою пять лет сбирал да на бумагу заносил. А я, как говорят, с налету. С порогу на трибун.
Дед взглянул на секретаря парткома, сидевшего в первом ряду. Тот, ухватясь за живот, раскачивался от смеха. Это ободрило Митрия, и он с новой силой продолжал:
— Также заявляю всему люду, что и открытие насчет травы наше с бабкою. Я, граждане ученые, на этой вашей ехемере, траве, стало быть, болезнь себе нажил. Острую гастриту, и по причине той чуть жизни не лишился. А было это вот каким макаром. Как-то в газете «Беднота» прочел я длинную статейку про траву, канареешник этот самый. Дюже там было красиво про нее расписано. И про пагубство сорняков, и про стойкость в суховеи, и про облагораживание земли, и про медовый запах. Ну, прочел я и возгорелся раздобыть этой исцелительной травы. С трудом дождался весны, взвалил мешок с ярицей на телегу и в город на траву менять. Ну, скоро ли там, шатко, а поменял. Еще, помню, на четвертинку выгадал. Сразу вроде как бы пользу ощутил. Ну, привез эту химеру на полоску и поскорей, чтоб бабка не увидела, шугнул по пахоте. Проходит время, и что ж… Не даст бог сбрехать, такая травища вымахала, что шапка с головы летит. Хожу я, любуюсь ею, ароматы там всякие нюхаю, я у самого на душе кошки скребут. Жатва близится. Бабка все чаще про пироги из нового помола поговаривает. Собирается ярицу жать. А на полоске вместо ярицы — канареешник, химера растеть. Что делать? Стал я старуху обхаживать, так и сяк от греха отводить. Не поспела-де твоя ярица, мать. Да и что с нее проку. Не в моде, мол, ноне пироги с нее. Ну, брехал я, брехал, а ответ все же надоть держать. Прибыла старуха на делянку, глянула и остолбенела как есть. «Так вот на какую химеру ты мне намекал? А ну-ка дай сказ, куда ярицу дел? Пропил, черт старый? Прокутил?» Я Христом-богом молюсь, про благородство земли ей гутарю, про запахи, цветочки. Но где там. «Ах, хрыч! — кричит. — Травой меня вздумал кормить! Цветочками!» Налетела сзади и так тюкнула по затылку, что и по сей день шишак на голове имею.
Дед наклонил голову, ткнул пальцем в проплешину в заключил:
— Так что открытия мои с подлинным доказаны, граждане ученые. Какой за это титул мне положен, доктора вико-овсяных или травяных там наук, на вашей совести то дело. А только степень свою я вам не уступлю.
— Мать честная! — всплеснула руками пожилая женщина. — На кой ляд тебе, дед, на старости эти степени?
— А ты, Дарья, помолчи, — вспыхнул дед. — Не твоего ума то дело. Так кто я? Дед Кузьков с бахчи, я только. А то я доктор по хемере буду. Почет тебе и уважение, И опять же за степень эту деньгу дають. Копейка будет лишняя.
— Гражданин, кончайте. Никаких степеней вам не положено, — строго прервал председатель.
— Как это так не положено? Я целый год експеримент на животе держал, а степеня все вам?
— Это шантаж! — вскочил, размахивая руками, диссертант. — У вас нет под ногами никакой научной почвы!
— Ах, язви тебя! — воскликнул дед. — Это у кого нет почвы? Да я же, забодай тебя, сросся с нею. Душой с землей живу. А вот у тебя не токмо крепкой почвы, а глины нету под ногами. Тебя в болото ехемера завела.
Он сошел со сцены и уже из зала крикнул:
— Нахлебник окаянный! На канареешник тебя бы посадить.
Караси в сметане
Сват есть сват. И угощают его, всем понятно, не хлебом единым…
Председатель колхоза «Зеленые липки» Фома Иванович Перепелкин накрыл стол в честь приезда своего свата — председателя соседнего колхоза Игната Кузьмича, с которым мечтал породниться, — весьма нескупо. Тут были и холодец говяжий, и жареный гусь с антоновкой, и рыжики, и пироги с капустой.
Фома Иванович, одетый по-праздничному в серую с черной горошиной рубашку, подкрутив на палец прокуренные желтые усы, то и дело подсовывал свату кушанья и возбужденно теребил:
— Ешь, сваток! Ешь. Сальца вот попробуй, гусочка с хренком отведай. Нынче есть чем угостить. Год от году богатеем.
Сват Игнат молча кивал головой, охотно соглашался, но ел почему-то мало. Подцепит на вилку соленый рыжик и сидит, все больше слушает.
— Может, еще чего-нибудь сготовить? — забеспокоился Фома Иванович.
— Нет, спасибо. Не стоит беспокоиться. Вот разве кашки гречневой. Со шкваркой.
— Гречневой? Так это мы сейчас. В один момент.
Фома Иванович вылез из-за стола и прошел на кухню к жене, которая пекла пшеничные блины на коровьем масле.
— Дунюшка. Роднуша, — ласково обняв супругу, обратился он. — Сготовь-ка горшочек кашки. Гречневой. Для свата.