Напрягая все силы, ломая бурьян, он упрямо тащил спасть к заветному берегу и гадал: «Неужель ни одной? Неужель оскандалюсь?»
И вдруг, когда бредень уже подтянули к берегу, в тяжелой, раздутой от ила мотне что-то грузно ворохнулось, ударилось, высунуло в черной тине пасть и так рвануло, что дед Агафон, крикнув с перепугу, полетел вверх тормашками.
Фома Иванович тоже было оробел, но лишь на мгновенье. Он в ту же минуту откинул клячу и с криком «держи сома!» бросился на мотню, ухватись за что-то мягкое. Раздался страшный визг. С треском лопнула мотня, и из нее… — о, ужас! — пулей выскочил, неся на спине Фому Ивановича, старый колхозный кабан.
Свалившись с любителя теплой грязи, Фома Иванович бросил под ноги клок щетины, вырванной из ушей кабана, плюнул.
— Чтоб ты пропал! Нож тебе, дьяволу, под лопатку!
Он схватил камень, зло замахнулся и онемел. На берегу под ракитой стоял сват Игнат и качал головой.
— Э-э-эх, Фома, Фома. Не быть нам, как видно, сватами.
— Отчего же не быть? — тихо вымолвил Перепелкин. — Ай сын не по нраву?
— Нет, зачем же. Нравится нам твой Матвей. Но не хочу, чтоб дочка ходила к батьке за тридцать верст есть гречневую кашу и карасей в сметане.
Фома Иванович опустил глаза и молча побрел обмываться.
Мемуарист
Директору конторы «Заготптица» Касьяну Касьяновичу Сундукову подвернулась большая радость. В Древвоспоминайиздате вышла из печати его книга мемуаров «Пестрые цыплята».
По этому торжественному случаю Касьяна Касьяновича, или Касьянушку, как его ласкательно называли в семейном кругу, весь день поздравляли многочисленные домочадцы — тетушки, дядюшки, племянники, племянницы, и даже престарелая теща из Чухломы прислала телеграмму: «Поздравляю муарами. Пришли мне, Касьянушка, метра три муаров на отделку поневы. Целую. Твоя матушка Акулина».
Касьян Касьянович сидел за столом в легкой шелковой пижаме, белом передничке на груди, чтобы не запачкать брюки, пил черный кофе (спиртного он не употреблял из-за боязни инфаркта миокарда), принимал, как должное, лестные поздравления родичей и, поглаживая гладкую, как дыня, голову, бормотал:
— Вспоминаем… Пописываем… Трудно, знаете ли. Весьма тяжело. Работа. Руководство в масштабе. Но кому ж было легко? Чехов… Тургенев… Граф Толстой… У всех рождалось в муках.
Произнеся эти слова, Касьян Касьянович устало откинулся на спинку мягкого кресла, закрыл в полудреме глаза и о чем-то сосредоточенно задумался. Гости же, сидящие за столом, вожделенно смотрели на его бледное, восковое лицо и, не смея обронить лишнее слово, молчали.
Так длилось минут десять — пятнадцать. Касьян Касьянович, окруженный восхищенными домочадцами, дремал. Потом он встал, извинился, что не имеет, к сожалению, лишней минуты, и удалился в рабочий кабинет.
На другой день Сундуков пришел на службу раньше обычного. Длинные в деревянном футляре часы еще не показали девяти, а в приемной уже толпились в ожидании подчиненные. У каждого в руках было бессмертное творение Касьяна Касьяновича — «Пестрые цыплята».
Не успел мемуарист переступить порог приемной, как все вскочили с мест и гаркнули в один голос:
— Здра… жела…
Первым в кабинет директора-мемуариста вошел с большим свертком в руке заведующий отделом «Пресноводный гусь» товарищ Подлокотников — толстый, увалистый детина с лоснящимся лицом.
— Касьян Касьяныч, извините. Не мог удержаться, чтоб не поздравить, не выразить…
— Э-э… это с чем? И что? — будто ничего не зная, глянул польщенный мемуарист.
— С блестящими мемуарами. С «Пестрыми цыплятами», Касьян Касьяныч. От чистого сердца… От души!
— Спасибо, спасибо. Весьма польщен.
Подлокотников развязал свой тюк, выложил на стол пачку пухлых с золотым тиснением книг и, взяв одну из них, поглаживая переплет, продолжал:
— Это, знаете, вклад. Бесценный вклад в сокровища нашей и вообще литературы. Ей только рядом с Толстым… Грибоедовым…
Касьян Касьянович смущенно замахал руками:
— Ну что вы! Что вы… Извольте. Куда нам…
— Вот так всегда, — вздохнул заведующий «Пресноводным гусем». — И Чехову и Толстому свои творения первоначально казались пустяками, детской забавой. А народ знал… Народ ценил.
— Возможно. Весьма возможно, — немея от столь высокой оценки, бормотал Сундуков. — Иногда и правда мы слишком строги. Не умеем ценить себя. Лишь после смерти наши потомки разбираются что к чему.