Не успел Касьян Касьянович опомниться от первого удара, как на него обрушился еще один. В тот момент, когда он захлопнул книгу и собрался уходить, в магазин вошел заведующий секцией «Диетяйцо» Норкин. Он подошел к прилавку, вытащил из-за пазухи «Пестрых цыплят» и обратился к продавцу:
— Будьте любезны. Возьмите, пожалуйста, эту стряпню. Не могу читать. Трясет, знаете ли, всего. Коробит…
— От чего же, молодой человек? Почему? — спросил с любопытством старичок продавец.
— Да как же. Испокон веков мемуары писали люди своими руками, передавали свои мысли, свои наблюдения. А этот… Нанял какого-то борзописца, должность ему, квартирку устроил и выжал из чужой головы мутный том. А кроме того, занимаясь мемуарством, дела в конторе угробил. Но, слава богу, сняли дурака.
Потрясенный злодейством бывших подчиненных, Сундуков втащил голову в воротник, вышел из магазина и побрел через дворы и проломы куда глаза глядят. Ему казалось, что в эти минуты все на него смотрят, все показывают на него пальцем, и шепотом говорят: «Это он. Он пошел. Да, тот самый, что написал паршивых «Цыплят».
Глубокий обрывистый овраг, наполовину заваленный бумагами, тряпьем, ржавыми консервными банками, остановил Касьяна Касьяновича. Он вздрогнул с испугу, попятился назад и привалился спиной к холодному стволу какого-то дерева.
Сумерки быстро сгущались. В ушах свистел ветер. Сухой снег больно хлестал в лицо. По пустырю катились будылья, куриный пух. Из зарослей репейника, зябко поджав хвост, выбежала тощая рябая собака. Увидев Сундукова, она оторопело остановилась, сочувственно вздохнула и побежала своей дорогой.
Касьян Касьянович тоже вздохнул и хотел было уходить, как сквозь пелену сутемок увидел знакомую долговязую фигуру скульптора Лобзикова. Спотыкаясь и сгибаясь в дугу от тяжести, он что-то торопливо нес в мешке по направлению к мусорной свалке.
Сундукову деваться было некуда, и он присел в будыльях за старой бочкой. А Лобзиков между тем подошел к обрыву, свалил с плеч поклажу, вытер рукавом потный лоб, по-воровски огляделся по сторонам и начал что-то вытряхивать из рогожи.
Сундуков привстал на цыпочках, присмотрелся, и сердце его захолонуло. Лобзиков… Косая Сажень Лобзиков предательски вытряхивал из рогожи милую скульптуру… не вознесенную на пьедестал.
Чертово любопытство
В каждой деревне наверняка есть человек, который все ведает, все знает. К нему не надо обращаться с расспросом. Однажды, заловив вас в тесном проулке или у колодца, он высыплет вам целых три вороха «новостей». У кого и когда отелилась корова; кто зарезал свинью и какой толщины засолено сало; прибегал ли в деревню хорь и сколько кур задушил, бродяга; что привезли в лавку сельпо и припрятали «для своих»; где, чья собака сожрала цыпленка и скольким курам выдернула хвосты; у кого ночевал лесник и какой дом после этого будет у вдовы; кто к кому посватался и с чем уехали от невесты сваты…
В селе Фощевка такой живой энциклопедией по праву считалась тетка Улита, или, как ее называли мужчины, «вековуха с подпольным стажем». В молодости она была хороша собой и имела успех средь ухажеров. Могла быть счастливой, но дьявольски чрезмерное любопытство сгубило ее. При попытке подсмотреть первую ночь соседей-молодоженов она напоролась на гвоздь в двери амбара и потеряла глаз. Через два года, подкрадываясь к парочке влюбленных, она упала в погреб и сломала ногу. Нога срослась, но стала на пять сантиметров короче другой. А через шесть лет тетка Улита лишилась слуха на правое ухо. Причина все та же — чертово любопытство. Стараясь подслушать, она всегда подставляла ладонь к уху, и ветер сделал свое черное зло.
Сама логика злосчастий подсказывала выход: отказаться от непристойных дел. Но не тут-то было. Улиту не остановили ни потерянный глаз, ни укороченная нога, ни оглохшее ухо. Напротив. Она еще настырнее взялась за свое. Подсмотреть, подслушать, что делается в хатах, в амбарах, на сеновалах, на околице, в роще, где свищут соловьи, стало ее вторым и любимым занятием. Едва лишь смеркнется, Улита — черную шаль на плечи, в руки дрюк — и пошла. Под каждым окном пошарит своим недреманным глазом, в каждую дырку просунет вороний нос.
Улиту судили сельским судом. Вынесли ей общее порицание, пристращали приличной статьей уголовного кодекса (УПК). Но и это не помогло. На суде она заявила, что не пойманный не вор, что ей, как несчастной женщине, нет вовсе никакого расчета глазеть на счастье других, а коль они сами лезут ей на глаза, то пусть на себя и пеняют.
Охота за крамолою продолжалась. Улита и дня не могла прожить, чтоб что-то не подслушать, не подсмотреть. Особое наслаждение доставляло ей подглядывание за влюбленными. Надо было видеть, как расплывалось в умиленно-радостной улыбке ее сморщенное лицо, как потирала она от удовольствия руки. Лежа на животе или сидя на корточках в бурьяне, она жадно ловила каждое долетавшее до ее слуха слово, каждый подозрительный шорох. При этом она со злорадством и ухмылкой шипела: «Ага! Обнялись. Ну, погоди же. Я вам поцелуюсь. Завтра все будут знать об этом. Все-е. Выведем на солнышко ваши шуры-муры».