Молодые парочки попытались уходить из села куда-либо подальше — на луг, в калинник или в сосновый бор, однако от тетки Улиты не было спасения и там. Каким-то особым собачьим нюхом выведывала она стежку влюбленных и тут как тут поблескивала из папоротника или медуники своим вставным стеклянным глазом.
Терпению парней пришел конец. После новой злой напраслины, возведенной Улитой на скромного парнишку и тихую девчонку с Крапивной улицы, ребята собрались на бревнах под ракитами на тайное совещание. Открыл его сельский заводила Женька-гармонист.
— На повестку дня собрания фощевской молодежи выносится один вопрос, — начал он, — злые козни «стеклянного глаза» и меры борьбы с ним. Кто имеет слово? Слово имею я!
Он поставил на колени гармонь, тронул серый галстук.
— Всем известно, как называют тех, кто подсматривает в сучок или скважину замка, кто разносит сплетни. Таких презирают. Но этого мало. Их надо срамить. Выставлять как чучело на огороде.
— Верно, Женя! Точно! — живо поддержали парни. — Нашкодившую кошку — посадить в лукошко. Но как? Чем посрамить ее?
Предлагалось многое. Деготь. Частушки. Репей. Помело на князьке. Стенгазета… Но все это Женька начисто отверг.
— Хорошо долото, да не то, — сказал он. — Поостроумнее что-то надо. Не забывайте, что тетка Улита — стреляный хорь. Ее на пустяк не поймаешь. Думать надо, друзья!
И фощевские ребята придумали. Да такое, что дотошной Улите и во сне не снилось, и в голову не взбрело.
Как и обычно, едва стемнело, она обрядилась во все черное, вооружилась палкой и отправилась на свою любимую охоту. Вечер выдался темный, как говорится, хоть глаз коли. Даже фонари на столбах не горели. Мягкая тишина разливалась вокруг. Лишь нудно брюзжали комары да на лугу в калиннике зазывали друг дружку ошалевшие соловьи.
Осторожно ступая, чтобы не удариться лбом о столб и не напороться на забор, Улита со сноровкой классного гидроакустика прослушивала своим левым ухом уснувшую околицу. Нигде ни желанного звука, ни голоса. Только в хлевках сонно вздыхали коровы. Улиту даже стала одолевать тоска, что вот сегодня она так и не узнает ничего нового и завтра ей совсем будет нечего рассказать у колодца соседкам, как вдруг до ее слуха долетели чьи-то ласковые слова: «Миленькая… Солнышко мое. Как я люблю тебя!»
Улита остановилась. По сердцу ее разлился мед. «Ага! Вот вы куда схоронились. В сажелку на остров забрались. Думали, что вас там не увидят, не найдут… Ошиблись, милые. Все подслушаем… разузнаем. От меня не скроешься. Чихать мы хотели на воду и грязь».
Она поспешно, боясь, как бы не опоздать прихватить молодую парочку «в самый момент», сняла ботинки, чулки и, подобрав подол юбки, полезла в топь, пропахшую моченой коноплей. Сажелка оказалась довольно-таки глубокой и холодной. Уровень воды все повышался. Уже на десятом шагу Улите пришлось поднять подол юбки до плеч. Но что там какая-то метровая глубина, намокший подол по сравнению с той сногсшибательной новостью, которая вот уже под носом! «Ишь как чмокаются, голубки! Скорей же, бабонька! Спеши!» — подбадривала себя Улита и сунулась дальше. Но что такое? Когда влезла в лужу, влюбленные шептались слева. Теперь же слышно, как целуются справа. Сбилась с пути, видать. Надо взять чуть вбок.
Она свернула вправо, ступила шаг, другой и… ухнула в яму. Из головы враз вышибло все. Свет показался с овчинку, а на нем — о, мать родная! — спасительный сноп.
Улита ухватилась за него и, не помня себя, закричала:
— Караул! Тону-у!!!
На крик сбежалось все село. Кто с доской, кто с шестом, кто с веревкой. Колхозный сторож Анисим приковылял с багром, которым вылавливал моченую пеньку. С колхозного двора ударил луч фонаря, и глазам собравшихся предстала такая картина.
В грязной сажелке, на самой середине, ухватясь за сноп пеньки, барахталась с юбкой на голове кривая Улита. А на островке, где предполагалось, что целуются влюбленные, каталась со смеху гурьба парней. У них была наготове лодка, но вылавливать Улиту они в наказание не торопились. Анисим тоже умерил пыл столпившихся мужиков.