В это роковое утро Светилов приехал в Гортоп хотя и не в отличном, но все же в сравнительно добром расположении духа. Скоростной бесшумный лифт вознес его на второй этаж. Здесь, так же как и на даче, все было устроено так, чтобы руководитель топливом не утруждал себя излишними движениями. Лифт подкатывал почти к самому креслу. Стоило лишь открыть дверцу, сделать два шага — и пожалуйте к руководящему столу.
На столе к приходу Светилова уже были подготовлены в синей пайке «На доклад» бумаги, а рядом положен штабелек тонко заостренных цветных карандашей, коими вершится скорый суд над всеми ходатайствами, уведомлениями, прошениями, донесениями. А скорый потому, что Саврас Саврасыч бумаги от «а» до «я» не читает. Их уже прочли подчиненные и к каждой прикололи «карлик-справочку», в которой в двух-трех строках изложена суть дела. В Н-ской реке, например, утонуло пятьсот кубометров леса. Спрашивают, можно ли их выловить колхозу. «На станции Икс заросли бурьяном три вагона кокса. Народные контролеры поднимают шум. Что делать?», «В урочище Лысый бор сгнило семьсот кубометров своевременно не вывезенных дров. Можно ли их списать?». «В центральной бане в разгар мытья не хватило дров. Многие клиенты сидят в мыле. Срочно просим грузовик топлива!»
На все эти криком кричащие бумаги Светилов соответственно наносил резолюции: «Обговорим», «Займемся», «Подумаем», «Потолкуем». Это были те самые резолюции, за которыми Саврас Саврасыч жил, как у Христа за пазухой. Во-первых, «обговорим» или «потолкуем» означает, что вопрос решался, так сказать, коллегиально, всем коллективом. А во-вторых, всякому проверяющему не будет видно, что же решено, что практически сделано по той или иной бумаге. В крайнем случае Саврас Саврасыч мог придумать что-либо экспромтом и предстать перед начальством в нужном свете.
Просмотрев и «расписав» почту, Светилов приступал к приему своих помов и замов. Но слушал он их рассеянно, порой в упор смотрел в глаза и думал: «А какой же из них мошенник может подложить мне свинью и в случае чего займет мое место? А кто же из вас, прохвостов, говорит правду, а кто льстит ради собственной карьеры, а там в удобный момент отвернет рыло, а не то и обольет тебя семь раз помоями?»
Вторым на прием к Светилову без доклада и стука вломился взмыленный диспетчер.
— Саврас Саврасыч! На станцию, в тупик, прибыл эшелон дров. Нужна ваша виза на оплату рабочим по разгрузке.
Саврас Саврасыч посмотрел на часы и ткнул пальцем в циферблат.
— А вы видите, что через пять минут обед?
— Вижу, Саврас Саврасыч.
— Ну, а если видите, то какого же дьявола претесь в кабинет?
— Но ведь если сейчас не подпишете, придется платить за простой, — взмолился диспетчер. — По десять рублей в час и за каждый вагон. А их, слава богу, семьдесят пять. А обед два часа. Это в какую же копеечку все влетит?
Савраса Саврасыча взорвало. Как смеет этот наглец говорить ему, Светилову, о каких-то полутора тысячах рублей? Да разве столько стоит его жизнь, его руководство Гортопом? Разве этой мизерной суммой измеряется его вклад в жизнь городского хозяйства? Да если кинуть на весы все, что сделал он, Светилов, для человечества, то оно наверняка окажется в неоплатном долгу перед ним. А тут суют в нос какие-то паршивые дрова, какую-то разнесчастную десятку…
— Пойдите вон! — вскрикнул Светилов. — И впредь чтоб никто… никогда!..
Кашель обиды и гнева душил его. Он до того разволновался, что упал в кресло и, когда в кабинет вбежали секретари, ничего решительно не мог сказать им, а только твердил: «За что же? За что?»
Врач-сердечник из «Скорой помощи», осмотрев еще в кабинете больного, сказал, что ничего опасного нет, что Саврас Саврасыч полежит денька три в покое и вернется к своим делам. Однако врач «Скорой помощи», а заодно с ним терапевт и психиатр, которые поочередно осматривали больного и сделали такие же выводы, глубоко ошиблись. Болезнь — обида крепко засела в груди у Светилова, и изгнать ее оказалось не так-то просто. Он лежал целыми днями молчаливый, хмурый, и бесцветные глаза его, полные горькой обиды, недвижно уставленные в потолок, все так же твердили: «За что же? За что?!» «За что ко мне так неблагодарны люди? — думал беспрестанно Светилов. — Почему они так дешево оценили мой труд? Разве я мало сделал для масс? Сколько дней и ночей проведено за руководящим столом! Сколько через мои руки прошло бумаг! Семь грузовиков ежегодно отправляется на хранение в архив и еще столько же сжигает в печах истопник дед Корней. А бумага — это не рожь, которую снопами кидают в барабан. В нее в каждую вдуматься надо, на каждую собственноручно резолюцию нанести, да ход ей дать, да проследить за ней… Четырнадцать машин бумаг! Четырнадцать машин!! А что же тебе за это, товарищ Светилов? Чем человечество отблагодарило тебя? Может, фамилию высекло на камне твою? Может, улицу назвало именем твоим или бюстик в сквере Гортопа на гранит вознесло? Жди, брат. Жди. Кукиш в масле ты от человечества получил. Горькую пилюлю в сердце тебе. Соси ее, глотай… Вместо благодарствия упрек тебе за какой-то разнесчастный неразгруженный эшелон. В городе, правда, была оказана не малая честь. Включили в список лиц, коим надлежало быть неизменно в президиумах, на торжественных вечерах. Казенную дачу получил… Но разве только этим можно оплатить бесценные годы, проведенные у главтоповского руля? А кто же возместит за огромную лысину, которая образовалась от умственного труда, за хронический радикулит поясницы, за сутулость, геморрой?»