Слезы душили Светилова. Он глотал их, смахивая рукавом белой рубахи со щек, а они все текли, текли… Все недоборы жизни вдруг выросли, как кочки на скошенном лугу.
Саврас Саврасыч мог, конечно, давно бы жениться. Кому неизвестно, как рано он овдовел? И невесты кружились возле него, как в жаркий полдень плотвицы возле плахи, кидающей тень. Одна из них была даже моложе на двадцать лет и не дурна собой. Но не ради ли того же неблагодарного человечества Саврас Саврасыч принес в жертву себя и остался отшельным холостяком? Нелегко было удержаться от соблазнительных девиц. Ох, как нелегко! Но разве оценил кто это? Разве заговорил кто так, как говорили о неженатом Гоголе или о Стеньке Разине, который бросил княжну в набежавшую волну? Жди, Светилов. Жди. Черта с два заговорят.
«А сколько трудов вложено в развитие критики! — продолжал подсчитывать свои заслуги Саврас Саврасыч. — О других эва сколь пишут фельетонов, статей! Один «зажал», другой «не прислушался». Третий «заглушил». А тут за двадцать лет ни нарекания, ни одной статьи. Наоборот, пожалуй, не было ни одной речи, в которой бы лично не призывал: «Критикуйте, товарищи! Раздевайте недостатки до нагиша. Поддержим! В обиду не дадим».
И все это было именно так. Нельзя сказать, чтобы Саврас Саврасыч любил критику и без нее жить не мог. Нет. Она не невеста. Ее никто не любит. Но справедливости ради надо отдать должное Светилову. Он всячески поощрял ее. Каждого человека, который выступал с критикой работы Гортопа или даже лично его, он окружал таким любезнейшим вниманием, что человеку самому становилось стыдно за свой выпад с трибуны и он рано или поздно уходил в другое учреждение, чтобы рассказать там людям о том, как надо по-светиловски реагировать на критику. Такой самочинный беглец на вопрос о причине ухода из Гортопа, как обычно, отвечал: «Не мог, брат. Совесть заела. После выступления с критикой Светилов меня чуть ли не на руках носил. И лапу пожмет, и о здоровье осведомится, и путевочку на курорт предложит… И вот мучаешься потом, проклинаешь себя на чем свет стоит: «Ах, чурбан! Ах, неблагодарная свинья! И как же у тебя язык повернулся сказать про Савраса Саврасыча такое?!»
Припоминая всех людей, которые когда-то критиковали и с которыми расстался, как с хорошими друзьями, Светилов находил себя в преогромном отличии от других, и его охватывала еще более тяжкая обида, что люди по достоинству не оценили и это редчайшее качество его души.
…На восьмые сутки к Светилову пригласили известного в городе профессора-медика. Благопристойный, седой старичок с белой бородкой долго расспрашивал, выслушивал зачахшего больного, простукивал его то молоточком, то пальцем и там и сям, дважды мерил кровяное давление, недоуменно пожимал плечами, качал головой. Затем шустро сложил в чемоданчик свои медицинские инструменты и, сняв очки, вышел в коридор, где столпились в ожидании результатов обследования родичи Светилова.
— Как? Что? — подступили разом обитатели дачи.
— Безнадежно, — вздохнул профессор. — Канус-манус в последней стадии, а попросту мания величия. Лекарств прописать не могу. Лечить ее можно лишь единственным средством — пыльным мешком.
Брянские зорянки
В приемную райисполкома вошел шустрый, веселый старичок в охотничьих сапогах с голенищами выше колен, в кожаных брюках и светло-солнечной гимнастерке. На груди у него горела жарко начищенная медаль «Партизану Великой Отечественной войны». Он снял кепку, рыжие шоферские перчатки, разгладил широкую, как лопата, бороду и обратился к белокурому плечистому парню, сидевшему на чемодане у канцелярского стола: