— Голосистей наших зоряночек не сыскать. Ох, и поют же! Чисто тебе эта… капелла.
— Значит, целая капелла, — просиял Чубчиков.
— Э-э, да что и говорить. Голосистенькие. Иной раз слушаешь и думаешь: «Где ты? В театре иль на сеновале?» Наслаждение одно. Чу́дно поют. И лени никакой. Вечер поют, ночь поют…
— И много их, зоряночек?
— Ох как много! — помотал головой Андрон. — Как ласточек в перелет. Усядутся на бревнышке — загляденье!
— А село? Село-то большое у вас?
Андрон хотел было сказать, сколько в Овечкине дворов, но вдруг вспомнил, что деревню ту двадцать лет назад спалили немцы, что девушек тех, что сидели когда-то на бревнышках, крылечках, давно уже нет, и прикусил язык. «Эка заболтался! Как далеко хватил! Назад, Андрон. Раскручивай, пока не поздно. Разматывай скорей».
— А и то сказать, — начал он, перевалив через канаву. — Нынче ребята не шибко на околицу бегут. Чего им заборы отирать, коль песни по радио передают. Сиди себе у приемничка и слушай любых зорянок. Хочешь орловских, хочешь московских. А опричь тамбовские нежненько запоют: «С веток опадает черемухи цвет. Ох, хорошо живется в восемнадцать лет».
— Э-э, не скажите. Не скажите, дедок. Погулять на сельской улице, обсаженной деревцами, — мечта. Вспомните, как сами просиживали до утра.
— Ни в жисть, — тряхнул головой Андрон. — Уличных гуляний я лютый враг. Я женился и то в другой деревне, за тридцать верст.
— А почему не в своей?
— Примелькались. Надоела родня.
Ухнув в грязную колдобину, Андронов лимузин выскочил на горку, прокатился по пыльной околице, громко чихнул и остановился у трех бревенчатых хат.
Андрон вытер локтем потный лоб, виновато вздохнул:
— Ну вот и приехали… Прикатили, стало быть.
— Куда?
— В Овечкино, милок.
Кузя Чубчиков вытаращил глаза:
— Вы что, смеетесь?
— Да чего ж смеяться?
— А деревня? Деревня где? — чуть не застонал с досады Чубчиков.
— Деревня была, — вздохнул дед, — да немец спалил. Теперь тут лишь скотный двор с молодняком остался да три двора. Да ты не печалься, милок. В десяти верстах отсель правление колхоза. Большое село. Туда все сселились.
Чубчиков погрозил пудовыми кулаками.
— Назад, дед! Поворачивай на все сто восемьдесят градусов, пока не поздно. А иначе не ручаюсь вот за них.
Андрон демонстративно вылез из машины.
— Никуда я не поеду. Сжег весь бензин. И скоро ночь… Вылазь-ка, отдохни с дорожки, а завтра, коль невмоготу, скажешь председателю и — скатертью большак. Мы таких не держим. От ворот поворот.
Чубчиков нехотя вылез из машины. Поднимая облако пыли, к нему двигалось большое стадо сытых, нагулявшихся за лето телят. В озорных глазах их светилось любопытство. Дымчато-серая телка с красивой белой звездочкой на лбу подошла ближе всех и лизнула руку ветеринара теплым шершавым языком.
Чубчиков зажмурился. Ему вдруг показалось, что он стоит в белом халате на колхозном дворе, а молоденькие девушки-телятницы все подводят к нему и подводят на осмотр этих чудесных телят. Но, вспомнив, что никаких тут телятниц, кроме пастуха и двух старых скотниц, нет, тяжело вздохнул и обернулся к старику.
— Где можно переспать?
— Для добрых гостей — перина, для таких — сеновал, — кивнул на сарай Андрон.
— Мерси!
— Жури-мури, — передразнил Андрон и, помахав перчаткой, заковылял домой.
Умывшись и поужинав, он проверил, все ли заперты загоны, и поспешил к своему неразлучному приятелю — пастуху Михайле.
— Ларионыч, вставай, — постучав в стекло, позвал Андрон.
— Чего тебе? — высунул в окошко лысую голову Михайла.
— Выходи. Совет в Филях проведем.
Заспанная голова пастуха мгновенно исчезла. Сигнал «совет в Филях» означал у стариков, что случилось что-то серьезное, подлежащее срочному обсуждению. По этому сигналу они в ночь и в полночь выходили на улицу, усаживались на завалинке и заводили беседу, которая нередко кончалась с шестыми петухами.
Вот и теперь они сели на бревнах у хаты и вполголоса заговорили:
— Ну? Чего там стряслось? — сонно зевнул сухопарый Михайла, почесывая спину.
— Беда, Михайла Илларионович, — вздохнул Андреи. — Влип я, брат, как кура во щи.
Андрон, сбиваясь и перевирая, бегло пересказал историю с молодым ветеринаром. Илларионыч, насупив брови, встал.