— Помело у тебя, а не язык. Войлок из хомута. Я бы тебе за это… снял подштанники да крапивой вжарил.
— Ну, ты не тово… не больно, — обиделся Андрон. — Я к нему за советом, а он… «помело», «крапивой». Об деле пекусь.
— Моих советов не будет. Как заварил, так и хлебай, — ответил Михайла и, хлопнув дверью, ушел.
Андрон растерянно стоял у крыльца и мял бороду. «Что ж делать? Сбежит ветврач, председатель завтра холку намылит. Как же его придержать?» И вдруг старика осенила хитроумная идея. Он прикинул расстояние до полевого стана, подпрыгнул от радости и повернул к стоявшему рядом с легковиком грузовику.
…В двенадцатом часу ночи Кузя Чубчиков проснулся от нежных напевпых голосов. Где-то совсем близко лилась тихая девичья песня:
Чубчиков, опьяненный душистыми травами, сладко потянулся и еще плотнее укрыл голову пиджаком. Ему показалось, что он слышит песню во сне. Но что такое? Рядом с сараем отчетливо слышатся настоящие девичьи голоса. Чубчиков сбросил с головы пиджак, выглянул в люк сеновала и засиял ярче месяца, плывшего над Десной. На бревнах возле хаты сидели они — зоряночки в беленьких платочках, а дед Андрон, взобравшись на тельпуг, дирижировал, как заправский музыкант. Борода у него победно развевалась.
Бабкино прошение
Гавриил Гаврилыч Налипкин, или попросту Гав Гавыч (как его сокращенно звали на службе), не успел сесть за рабочий стол и разложить для видимости чрезмерной загруженности бумаги, как нос к носу столкнулся со знакомой старушкой, всегда напоминающей ему до поры до времени кроткую гусыню. Он поднял глаза и, не веря самому себе, еще раз посмотрел на морщинистое, закопченное временем лицо старой женщины.
Да, это была опять она — та самая старуха, что вот уже в который раз приходит с просьбой выделить пять бревен для ограждения от размыва усадьбы, на которой-де стоит какой-то памятник войны. Причем каждый раз старуха выпячивает вперед свою заботу о памятнике, во что Гав Гавыч решительно не верит. Кто же станет месить грязь за сто верст ради какого-то малоизвестного чужого памятника? Не то сознание еще. Не то. Скорее всего, болячка за свою усадьбу гонит с печи старуху.
Пока Гав Гавыч делал это свое резюме, старушка, подобрав подол юбки, уселась на стул и на правах давнишней знакомой живо напомнила о себе.
— Из Хвощевки я, милый. Заможайского райвона. Опять вот по делу своего прошения пришла.
— Вижу, что пришли. Сам вижу. Только опять вы, старая, поторопились. Эка не сидится вам! Выложь да положь положительный результат. — Он в сердцах смахнул рукавом огрызок вчерашнего семечка. — Вы думаете, легко управлять культурой, внедрять ее в сознание масс. Сиди себе, подписывай бумажки. А тут вот сто потов с тебя, пока вот ее, — он потряс пожелтелым, засиженным мухами листом, — пробьешь, горемычную.
— Знамо, нелегко. Кому же легко, милый, — подтвердила старушка. — Один мот без забот, а так все в хлопотах.
— То-то и оно, что в хлопотах, — хмуро проворчал Налипкин и, заглянув в дерматиновую книгу, объяснил: — Решается вопрос. В стадии рассмотрения.
Старушка уставилась недоуменным взглядом на Налипкина.
— В стаде? Да ить прошлый раз ты мне говорил, милый, что он в этом самом стаде, и теперь вот все еще в стаде. Не пойму я что-то тебя.
— Да не в стаде. Не в стаде, старая, — раздраженно отселил Налипкин. — Эка непонятливая. «В стадии» — это, значит, в сфере, в орбите более глубокого, более близкого изучения. Если в прошлый раз мы ваш вопрос только подняли, так сказать, уточнили, обмозговали, то теперь к нему подошли уже вплотную.
Налипкин опять заглянул в книгу и захлопнул ее.
— Вот так-то, бабушка. Идите спокойно домой. Сейчас ваш вопрос изучает, утрясает и продвигает товарищ Псурин, Пал Палыч Псурин.
Старушка встала.
— Спасибо, милый. Спасибо, желанный. Дай бог доброго здоровьица этому Псурину. Жене и деткам его. Век буду благодарна за помощь.
— Нечего благодарить, бабуся. Не стоит. Забота о людях, об их культуре — это наш долг, наша обязанность… Ступайте спокойненько и ждите.
— А долго ли ждать-то? Коли повелите прийти? — спросила уже с порога старушка.
— Недельки через три, не раньше. Не торопитесь. Успеется.