Прошло три недели. Гав Гавыч Налипкин успел позабыть и про хвощевскую старуху, и про ее прошение, только она не забыла о его словах и в точности через три недели напомнила о них.
— Из Хвощевки я. Заможайского райвона, милый, — заговорила она, по обыкновению усевшись у стола на витом стуле.
— Вижу, что из Хвощевки, из Заможайского района, — не поднимая глаз, ответил Налипкин. — Рановато пришли. Поторопились, Утрясается ваш вопрос, углубляется…
— Да ить три недели утрясали ужо. Сказывали, будто структор Псурин перетрясал мой вопрос.
— Да, утрясал и продвигал. Но товарищу Псурину было не до вашего вопроса. Его хронический радикулит так схватил, что вторую неделю поясницу отрубями парит и никак выпарить не может.
— Да ить за две первых он мог перетрясти его.
— Мог, разнемог, — передразнил Налипкин. — Эка вы скорые какие! Думаете, вопросы с бухты-барахты решаются тут. Тяп-ляп, и готово. А у нас вон от одного чтива наших писем глаза лезут на лоб. Одних указаний сельским клубам сколь приходится строчить. Да разные там отповеди на книги, спектакли… Одному приходится давать по башке, другому — вправлять мозги… А как же. В этом суть руководства.
— Вижу, желанный. Вижу, милок, — посочувствовала старуха. — Умаялся, что и говорить. Бледнее яичной скорлупки стал.
Сочувствие старухи смягчило душу Налипкина, и он, заглянув в свою книгу, как дьякон в святцы, мягко объявил:
— Продвигается ваш вопрос. От товарища Псурина к товарищу Егорову-Подзаборову ушел. Теперь он его взвесит, увяжет и поставит во главу угла.
Старушка встала.
— Спасибочко, милый. Дай бог доброго здоровьица этому вашему Егорову-Подзаборову. Жене и деткам ихним. Век не забуду стараньица его.
— Ступай, бабушка. Нечего нас благодарить. Забота о людях, об их…
— Коли за ответом прийтить? — спросила старушка с порога.
— Ступайте спокойно, — кивнул Гав Гавыч. — У Егорова-Подзаборова вопрос долго не залежится. В один месяц исчерпает его.
Ровно через месяц старушка вновь предстала перед очами Налипкина.
— Из Хвощевки я, милый. Из Заможа…
— Знаю, из Хвощевки. Знаю, — прервал на слове старуху Гав Гавыч. — Выясняется ваш вопрос. Углубляется… Правда, Егоров-Подзаборов сам не в силах был дать ему ход, но резолюцию наложил и вопрос ваш к товарищу Крабову-Юбкобабову перепроводил. Теперь тот его заострит, согласует и закруглит.
— Спасибочко, старатель наш. Спасибо, разлюбезный. Дай бог здоровьица этому Крабкину-Юбкобабкину, жене и деткам его. Век не…
— Ступайте, бабушка. Нечего нас благодарить. Забота о лю…
— Когда за ответом? — выглянула из-за двери старушка.
— Ступайте спокойно, — махнул рукой Налипкин. — У Крабова-Юбкобабова вопрос ваш не будет долго висеть. Он его живо… Недель через десять…
С прежней точностью старушка появилась у стола. Налипкина и с той же неизменностью произнесла. Вернее, она не успела произнести. Налипкин прервал ее веселым голосом:
— Знаю! Знаю, бабушка, что из Хвощевки, из Заможайского района! Могу обрадовать вас. Вопросик ваш изучен, утрясен, обсужден, увязан, взвешен, углублен, уточнен, заострен, закруглен и поставлен на попа. Товарищ Крабов-Юбкобабов наложил резолюцию и передал его товарищу Северо-Восточкину. Теперь он пробудирует его, проанализирует — и дело ваше в шляпе, бабуся!
— От спасибочко, соколик. Спасибо, ясный. Дай бог доброго здоровьица этому Северо-Восточкину. Жене его и…
— Ступайте, бабуся. Нечего нас…
— Когда прийтить за…
— Северо-Восточкин пробудирует ваш вопрос живо, оперативно. Зайдите месяца через…
…Через два месяца в контору Северо-Восточкина пришло со штампом заможайской почты письмо. В нем старушка из Хвощевки большими буквами написала:
«Пока вы, антихристы окаянные, гоняли по своей конторе вопрос, памятник подмыло и унесло. Родимчик бы в печенку всем вам, волынщикам-крючкотворам, начиная с адиета Налипкина и кончая вашим Северо-Восточкиным. Бабка Ефросинья».
Шаровая молния
О небо! На земле ли я живу? Не в заоблачных ли высях витаю? Есть ли еще у кого на свете такие друзья, как у меня? Бьюсь об заклад, слети с моих плеч голова вместе с соломенной шляпой, споткнись на седьмом шагу моя судьба, а таких распрекраснейших друзей, как у меня, не было, нет и не будет.
Да что сыпать словами, как из лабаза мешками. Короче скажу. Мои друзья не чета тем, что при встрече вернут шею, как гусаки, что трясутся над какой-нибудь пустячиной, как скряга над сундучиной. Боже упаси. Такого у моих приятелей и в загашнике нет. Они сама совесть, сама мать-святость, сама целомудреннейшая непосредственность, само преогромное наслаждение. У меня порой даже сердце замирает от предвосхитительной мысли. А не моих ли друзей имел в виду Николай Васильевич Гоголь, когда писал в «Тарасе Бульбе» о товариществе и братстве? Не они ли растрогали его душу и заставили воскликнуть: «О есть ли где сильнее братство!» Убей гром, так это они. Кто же иначе? Да судите сами.