Когда все рвы и канавы были «перепрыгнуты» и кубки «завоеваны», Антошу Чайкина осенила идея очаровать невесту успехами на поэтическом фронте.
В часы самостоятельной работы солдаты брали книги, конспекты и садились за повторение изучаемых тем, а Чайкин вооружался чистой бумагой, карандашом и, погрузившись в лирическое раздумье, начинал писать:
А через месяц Антоша Чайкин уже строчил поэму «О горячей любви». На ее сочинение уходили часы массовой работы, свободные минуты на привалах, перерывы между занятиями и даже часы отдыха. С блокнотом и карандашом в руках Антоша уходил на берег ручья и, вдыхая аромат цветущей черемухи, монотонно бормотал, подбирая нужную рифму:
— Кулунда, Кулунда, ты всегда да, да, да. Ты всегда да, да, да, Кулунда, Кулунда!
Вот и теперь, шагая по берегу и размахивая рукой, Антоша Чайкин весело декламировал новые строки:
Вдруг позади послышались торопливые шаги, и почти в ту же минуту из-за куста черемухи показался рядовой Ромашкин.
— Артиллерийский салют герою Рымника, Туртукая, Фокшан, Измаила и прочих крепостей! — воскликнул Ромашкин, увидев Чайкина. — Честь имею доложить — вас ждут гости из Кулунды.
— Кто? — спросил испуганно Чайкин.
— Девушка из Кулунды. Возвращаясь из Москвы со Всесоюзной выставки, заехала поздравить тебя с присвоением звания абсолютного чемпиона гарнизона по штанге.
От неожиданной вести у Чайкина помутилось в глазах, из рук выпал блокнот и, подхваченный ветром, полетел под косогор. Антоша стоял как вкопанный. Сердце у него заныло, лицо стало пунцовым. Ему хотелось увидеть любимую девушку, но как показаться ей на глаза? В письмах герой, а на деле…
Он подхватил на лету блокнот, подошел к Ромашкину и, с надеждой глядя на его нагрудные знаки, умоляюще проговорил:
— Ромашкин, будь другом! Дай хотя один… Сам понимаешь мою ситуацию!..
— Ситуацию… Эх ты, чемпион гарнизона по штанге! Стыдно мне за тебя. Заврался ты окончательно. И как только не совестно было писать об этом?
— Неужели она все знает? — спросил растерянно Чайкин.
— Да, знает. Я рассказал ей все честно, по-комсомольски.
— Я погиб, погиб, как швед под Полтавой! — простонал Чайкин, схватившись за голову. — Что же мне теперь делать, как быть? Как смотреть ей в глаза? Помоги, посоветуй!
— А совет мой один, — сказал рядовой Ромашкин, — подойти к девушке и сказать ей честно и откровенно: «Я не буду больше врать никогда».
Антон Чайкин с минуту стоял молча, мучительно обдумывая свой первый правильный шаг на пути к солдатскому счастью, затем быстрым движением поправил на голове пилотку и сказал:
— Верно, Макар. Лучше горькая правда, чем слащавая ложь! — И решительно зашагал к проходной.
Что говорил самозваный «чемпион по штанге» своей невесте, рядовой Ромашкин не слыхал, а вот что разделала его Тонечка под орех — это он знает точно. Антоша весь вечер ходил как контуженый и даже во сне извинялся.
Другие же очевидцы говорят, будто на вокзале Тонечка все же простила ошибку солдату и, поцеловав его на прощание, сказала: «Отслужи на «отлично» и приезжай на Алтай».
И в этом нет ничего удивительного. Ведь у Антона Чайкина служба еще впереди!
Курские соловьи
Остывшая степь дохнула настоем трав, горьковатым привкусом полыни. На полотняный городок опустились густые сумерки. Небо заиграло россыпью звезд. Где-то за крутояром прокричала неведомая птица, пропищал какой-то зверек, и наступила такая тишина, что молодой солдат Уткин, сидевший на лавочке вместе с друзьями, тяжело вздохнул и недовольно проговорил:
— И что за местность такая — ни куста, ни деревца.
— А это разве не лес? — кивнул сержант Бычков на низкорослые деревца, посаженные за тыловой линейкой вдоль оврага.
— Театральная декорация! — махнул рукой Уткин. — Бабкины веники козе на закуску.
— Ничего, — тряхнул чубом Бычков. — Терпение и труд все перетрут. Вырастут наши питомцы. Зашумит и у нас зеленая дубрава.