— Мы сами с волосами, ваших не займем.
Девичьи улыбки приводили моего водителя в восторг. Когда машина выкатывала из села, он откидывался на спинку сиденья и в который раз запевал один и тот же куплет перефразированной им песенки:
Вот и опять Жора только что затянул свою «А мы едем…». И тут из-за околицы у ракит показалась девушка в синем платьице и белых туфельках. Она шла с парнем, бережно держа его за руку. Но тем не менее Жора сказал:
— С «прицепом»? Чепуха. Все равно улыбочку подарит. Я ведь Жора-одессит!
Не сбавляя хода, он высунулся из кабины и, вертя баранку одной рукой, закричал:
— Манечка! Розочка без шипов! Одну улыбочку… Взаймы. А хочешь — наличными… За мильон!
Получать улыбку Манечки было поздно. За ракитами нежданно возник крутой поворот. Машина, сбив столбик, ухнула в озеро. Я успел выпрыгнуть. Жора вместе с кабиной ушел под воду. Кузов остался на берегу.
Секунда — и я пулей кидаюсь за собирателем нежных улыбок. Но тут круг разорвало, и из воды высунулась испуганная, вся в тине, стриженая голова.
— Жорка! Жив! — воскликнул радостно я.
— Порядок в Одессе, — буркнул Жорка в ответ и, фыркая, разгребая тину, полез на берег.
А до порядка было, пожалуй, дальше, чем до его любимой Одессы. Целый час искали мы трактор, полчаса вытаскивали утопленницу, потом продували и чистили мотор. Лишь когда вновь покатили по трассе, я, облегченно вздохнув, сказал:
— Вот тебе, Жора, и улыбка Манечки — розочки без шипов.
Жора молчал.
Так же молча учил он потом, (отбывая внеочередные наряды в котельной полковой бани), правила вождения машин на междугородних трассах.
Сильное средство
Пригородный поезд Петушки — Яреськи мчался со скоростью резвых волов на юг. Гулко стучали колеса, пели рессоры. На рыжих досках потолка качалась тень от фонаря.
Лейтенант Теплов сидел в купе вагона и, отдыхая после суетной пересадки, привалясь спиной к полке, смотрел в окно на ковш Большой Медведицы, который то поднимался над заснеженными соснами, то куда-то исчезал. Приятно было посидеть в тепле, тишине. Пассажиры — главным образом солдаты — уже угомонились, залегли на верхних полках спать. Теперь задача не прозевать свой полустанок и вовремя разбудить их.
Прошло минут тридцать. Лейтенант Теплов, убаюканный качкой, начал было дремать, как вдруг в купе появился дежурный солдатской команды, едущей в соседнем вагоне, сержант Куницын. Присев на лавку, он взволнованно зашептал:
— Товарищ лейтенант, я за вами. По срочному делу…
— За мной? А что случилось?
Сержант еще таинственней зашептал:
— У нас в купе поп. В рясе, с крестом…
— Ну и что? Пусть сидит. Вагон-то пригородный, общий.
Сержант сокрушенно вздохнул:
— Если бы сидел… Ехал, как все. А то…
— «А то» — тупое долото. Толком говори. Четко, ясно, по-военному.
— Слушаюсь, товарищ лейтенант! Объясняю по-военному. На станции Чекушка подсел к нам в пятое купе поп. Солдат Редькин даже присвистнул. «Дурная примета, мол. Быть беде, товарищ сержант». — «Спокойствие, отвечаю, пои не черная кошка и не постоянный представитель при вагоне. Посидит, подремлет и где-нибудь сойдет».
— Короче, сержант.
— Слушаюсь, короче! Редькин как в воду глядел. Принес-таки батя беду в вагон.
— Какую беду? — вскочил лейтенант.
— Да как же. Все пассажиры как пассажиры. Сидят, едят, дремлют, а этот… Подсел к двум старушкам и давай им Библию читать.
— Библию?
— Так точно, товарищ лейтенант! И если б только старушкам. Это еще полбеды. А то, как в песне поется: «Поп кадит кадилою, сам глядит на милую». Вроде бы старушкам читает, а сам косит глаз на солдат. Религиозный дурман потихоньку внедряет.
— Ну, а вы что же? Не могли вежливо попросить: повремените, мол, почтенный, с этим чтивом. Дайте пассажирам отдохнуть.
— Просили, товарищ лейтенант. И ухом не ведет. Будто оглох владыка.
— В таком случае спели бы что-нибудь антирелигиозное.
— Делали такой эксперимент. Под две гитары частушки пели.
— А он?
Сержант махнул рукой.
— Все впустую. И глазом не моргнул. Хуже того, сам запел.
— Сам? Частушки? — удивился лейтенант.
— Да. Прослушал один куплет и говорит: «Неправильно поете, божьи дети. Этот куплет в моем приходе распевают так». И затянул: