Но до Перекопа передовой полк ещё не дошёл, как в степи объявилось конное войско сына крымского хана Нуреддина Калги. Страшный вопль «Алла!» огласил степь, и тысячи стрел полетели в русский лагерь.
К счастью, генерал Гордон был опытный воин и знал повадки татарской конницы. Потому каждый вечер очередной лагерь укрывал он за поясом обозных телег. Из-за этого укрытия грянули навстречу крымцам залпы отборных полков.
— Скачи на батарею Тиммермана, прикажи бить гранатами по той знати, что столпилась за татарской ордой на холме! — приказал генерал Брюсу и показал шпагой на раззолоченных мурз в шёлковых халатах и пышных тюрбанах, что толпились вокруг Калги.
Яков помчался на двенадцатиорудийную батарею, но не доскакал. Татарская злая стрела попала в шею коня-дончака, и он рухнул, увлекая за собой всадника. Матерясь по-русски, Яков выбрался из-под коня и бегом бросился сквозь пороховой дым на батарею. Долговязого голландца разглядел сразу, подскочил, передал приказ генерала. Франц Тиммерман аккуратно приложил к глазу дальнозоркую трубу, процедил:
— Э, да никак там сам ханский сынок со всей свитой гарцует! — И отдал приказ офицеру-бомбардиру: — Вдарь-ка, Петрович, по тому холмику залпом из всех орудий!
Пушкари-бутырцы были опытные и стреляли прицельно. Взрывы гранат потрясли весь холмик и разогнали свиту Нуреддина Калги. Напуганный конь унёс ханского сына с поля сражения, а за своим предводителем растворилась в степи и вся татарская орда.
— Вот что, Яков, бери сотню драгун и скачи в главный лагерь к большому воеводе. Передай князю: мы-то отбились, но к вечеру крымцы нас могут обойти и наброситься на обозы. Они страсть как их грабить любят!
— Слушаю, Пётр Иванович, только дончака-то моего злая стрела сразила! — вырвалось у Якова.
Гордон улыбнулся, гладя на раскрасневшегося молодого офицера, положил ему на плечо тяжёлую руку и сказал ободряюще:
— Что конь, Яков! Много под тобой ещё лошадок падёт! Главное, что та злая стрела в тебя не попала. Значит — другая сегодня не прилетит! — и распорядился подскочившему денщику с привычной суровостью: — Дать Брюсу вороного, что князь Черкасский мне подарил!
Лошак был хорош, и через два часа домчался Брюс до главного лагеря. Царский Оберегатель как раз заканчивал затянувшийся завтрак. Весть о шумной баталии в Передовом полку вызвала в голицынском штабе переполох.
— Немедля подтянуть обозы, огородить весь лагерь, полкам стать за обозом в каре! — приказал Голицын.
— А может, конницу-то поместную вывести из лагеря и бросить навстречу орде? — предложил молодой, нарядно одетый боярин.
— Что ж, Борис Петрович! Вот ты и поведёшь дворянские полки! На то ты и Шереметев! — Князь Василий глянул на молодого не без насмешки, но тот вызов принял, отвесил поклон:
— Спасибо, большой воевода, думаю, перехвачу ханского сынка!
— Перехватить-то перехватишь, да не накостыляет ли татарва на своих скорых лошадках твоему поместному воинству на худородных клячах? — рассмеялся стоявший рядом с Голицыным красномордый Иван Бутурлин.
— Там, в Черной долине, думаю, и сойдётесь! Поглядим, кому Бог в помощь! А я пока огорожусь обозами да выставлю семьсот пушек! — рассудил большой воевода. И приказал Брюсу: — А ты, молодец, мчи во всю прыть к своему генералу, передай: Голицын, мол, благодарит за предупреждение и к отпору крымцам изготовляется.
Брюс со своими драгунами успел миновать без помех Чёрную долину и домчаться до лагеря Гордона, прежде чем в сухой ложбине сошлись в конном бою поместная московская конница и легкоконная орда. Но бился в том бою против крымцев один драгунский белгородский полк Шереметева. Поместная кавалерия боя не приняла и ускакала в главный лагерь, где и укрылась за пехотой. Бориса Петровича татарам схватить не удалось: огрызаясь с коней ружейным огнём, белгородцы пробились к своим.
А когда орда налетела на огромный московский лагерь, грянули семьсот русских пушек, и крымцы умчались в ночь, исчезли в степях. Дале до Перекопа голицынское войско дошло беспрепятственно. 20 мая воевода узрел перекопскую фортецию и удивился: то была не крепость, а крепостца. Вал местами уже обсыпался в ров, редкие турецкие пушечки легко можно было смести огнём сотен голицынских орудий.
— Наш будет Перекоп! — жарко прохрипел над ухом царского Оберегателя Ванька Бутурлин.