Но как-то заскочил в кабинет Джон Гебдон и доверительно сообщил Джеймсу: война с ляхами дело решённое, царь отправляет на днях к Богдану Хмельницкому своих бояр-послов, а следом двинет на Украйну и под Смоленск московское войско.
— А мне предстоит дальний путь — в Амстердам, в Голландию, покупать оружие и вербовать знающих офицеров! Ведь у царя Алексея солдатушек — море, а офицеров в строю — кот наплакал! У государя все надежды на опытных офицеров старого выхода вроде тебя, Джеймс. Сам вечор слышал, как боярин Милославский наказал твоему генералу Лесли немедля отправить тебя во Псков принимать полк.
— Да ведь Псков стоит на шведском, а не на польском рубеже! — удивился Брюс. — Неужели царь, воюя с Польшей, ввяжется ещё и в войну со шведом?
Джон Гебдон в ответ только развёл руками:
— Кто ведает государевы великие замыслы?! Одно знаю: в Посольском Приказе всеми делами ведает теперь боярин Ордин-Нащокин, а он спит и видит: отобрать у шведа земли «отчич и дедич», проложить для России путь на Балтику. Так что готовься к походу!
Царский комиссариус как в воду смотрел: через неделю пришёл к Брюсу царский приказ поспешать во Псков, принимать полк! А генерала Лесли снова поджидал Смоленск. Расстались как старые боевые товарищи, крепко обнявшись. С собой в Псков Брюс захватил и сына Вилли, наметив ему первый офицерский чин.
Похороны деда
Лето 1680 года в Пскове выдалось жаркое, сухое. Вместо привычного тёплого балтийского дождика-грибовика ветер из далёких крымских степей гнал жаркую мелкую пыльцу, оседавшую на шлемах и кольчугах ратников, ровными рядами окружавших полковой плац.
— Ну и жара! Прямо как в позапрошлом году, в Чигиринском походе! — Толстый краснолицый майор расстегнул ворот домотканой рубахи, вылезавшей из-за прадедовской кольчужки, вытер катившийся градом по лицу пот и сказал громко, открыто: — К чему сие прощальное построение?! Схоронили бы нашего генерала по-тихому, в берёзовом лесочке у ихней лютеранской кирхи. Так нет, церемонии развели, господа из Москвы наехали!
— Тише ты, лысый чёрт! — прервал расходившегося сотоварища другой офицер — сухопарый высокий капитан с лицом, украшенным страшным лиловым шрамом от турецкого ятагана. — Из Москвы-то лучшие генералы-шотландцы прискакали: Пётр Иванович Гордон и Павел Григорьевич Менезий.
— Ну, Гордона-то я в деле под Чигириным видел — в первых рядах стоял, пулькам не кланялся! А вот Менезий только из царских покоев заявился. И какой он, к чёрту, боевой генерал, пока с мальчонкой, царевичем Петром, на деревянных лошадках по кремлёвским палатам скачет! — хрипло выдохнул толстяк-майор и тотчас замолк: в воротах показался катафалк, окружённый генералами и воеводами в чёрных траурных плащах.
Ратники с облегчением сдёрнули раскалённые шеломы, начали креститься.
Катафалк остановился посреди полкового плаца, и выехавший вперёд генерал на вороном, подобающем траурной церемонии коне поднял вверх офицерскую шпагу.
— Солдаты славного Псковского полка! — Голос у генерала был резкий, командный, властный, за этой властностью сразу даже и не улавливался иноземный акцент. — Ныне прощаемся мы с вашим полковым командиром, Джеймсом Брюсом. Те, кто давно служит, знает — водил Брюс Псковский полк под Ригу супротив шведов, ходил с полком на Вильно супротив ляхов, а в позапрошлом году бился со своим полком с турком под Чигириным. И славно бился, за что и получил генеральское звание. Офицер сей был смелый и отважный воин, и не только ваш полк, но всё войско русское сохранит о нём добрую память!
Взлетела позолоченная шпага:
— Прощальный салют в честь генерала Джеймса Брюса!
Патрик Гордон, он-то и произнёс прощальное слово, опустил сверкнувшую на солнце шпагу, и грянул тройной прощальный салют: стреляли из мушкетов первая, вторая и третья шеренги! Весь плац затянуло жёлтым пороховым дымом.
— Доброе слово молвил Патрик Иванович, спасибо ему! — выдохнул капитан и опустился, крестясь, на колени.
Примеру его последовали и солдаты, даже лысый майор, ворочая тугой шеей, исполнил древний православный обряд.