Слухи слухами, а пока что Александр Данилович Меншиков праздновал свою славную викторию под Калишем. «И сею преславною счастливою викториею вашей милости поздравляю и глаголю: виват, виват, виват!»
Получив «виваты» Меншикова, обрадованный Пётр «сочинил» за столом в Петербурге чертёж дорогой подарочной трости, украшенной алмазами, изумрудами и гербом светлейшего.
Часть третья
В ЧАС ПОЛТАВЫ
Лесное
огда Петру достоверно стало известно, что шведский король уходит быстрым маршем в Украйну, он созвал в сельце Романове, где стояла гвардия, военный совет. На том совете решили, что главные силы под командой Шереметева двинутся по параллельной движению шведов дороге, выслав сильный авангард, дабы опередить неприятеля в Почепе, откуда шёл выход на Калужскую дорогу, ведущую прямо к Москве. Под командой же самого царя создавался сводный отряд конноездящей пехоты и драгунских полков — так называемый летучий корволант, числом в двенадцать тысяч, который должен был разыскать и уничтожить шедший от Риги корпус генерала Левенгаупта с его огромным обозом. Впервые Пётр брал прямо на себя команду над отдельной крупной воинской частью, которая должна была не осаждать ту или иную крепость, а дать открытую полевую баталию. Под Азовом он был простым бомбардиром, под первой Нарвой сдал командование герцогу де Кроа, затем армии водили фельдмаршалы Огильви и Шереметев, генералы Меншиков и Апраксин, Репнин и Голицын. Конечно, Пётр для всех был царь и самодержец, но, следуя римскому праву, войска он всё же вверял, а не вёл. И вот сейчас, в трудную годину нашествия, пришёл его час!
Когда генералы: Александр Меншиков, имевший за своими плечами славную викторию при Калише, Михайло Голицын, только что выигравший баталию при Добром, Яков Брюс — учёный бомбардир, — смотрели на него на военном совете, Пётр понимал, что он для них сейчас не только царь, но и прямой начальник, который поведёт их в сражение и от которого, как от капитана — судьба корабля, зависит воинская фортуна летучего корволанта. Он брал на себя прямую команду не для того, чтобы снискать себе лавры второго Александра Македонского, о коих мечтал шведский король, а потому что наступила для его страны та трудная година, когда потребно было соединить власть политическую и власть военную для нужного отпора неприятелю. В эту годину в сторону были отодвинуты все те мелочи, которыми драпировался молодой Пётр: всешутейший пьяный собор, метрески, кабаки, весёлые ассамблеи. Даже князь-папа всешутейшего собора признал этого нового Петра и написал в своём послании в 1708 году: «Отрешаем Вас от шумства и от кабаков, дабы не ходить!»
Главным, всеохватывающим чувством в те дни, когда шведы рвались на дорогу к Москве, стало чувство долга перед Отечеством, и это чувство как бы распрямило сутуловатую фигуру Петра во весь исполинский рост. Пётр самолично водил войска под Лесной и Полтавой и брал на абордаж шведские корабли при Гангуте. Уже одним этим он отличался и от древних кремлёвских царей и от позднейших российских императоров. Но вёл он своих солдат в атаку не потому, что, как его противник Карл XII, любил музыку пуль и считал войну королевской охотой. В трудный час в том он почитал свой долг государя, для которого всё заключалось в имени — Россия. А для Карла XII всё заключала в себе персона короля.
Приняв командование летучим корволантом, призванным разбить Левенгаупта, Пётр взял на себя несравненно более трудную и рискованную задачу, нежели была задача Шереметева, состоявшая в простом преследовании армии шведского короля. Главные силы шведской армии хорошо были известны. Корпус же Левенгаупта был полной загадкой для русской штаб-квартиры. Неведомы были ни его силы, ни местонахождение. Что касается состава, то по-прежнему исходили из тех восьми тысяч, что были у Левенгаупта под Мур-Мызой в Курляндии, где он в 1705 году нанёс поражение Борису Петровичу Шереметеву. Вести же о пути шведского корпуса были самые противоречивые. Его отряды видели и в Полоцке, и в Витебске, и в Орше, и отряды эти там действительно бывали. Идя на соединение с Карлом, Левенгаупт беспощадно выколачивал хлеб, фураж и прочие припасы в Курляндии, Лифляндии и Белоруссии, на своём пути всюду рассылая фуражиров. Получая столь противоречивые сведения, Пётр шутливо отписал Фёдору Апраксину в Петербург из деревушки Соболево, где расположился штаб летучего корволанта: «Господин Левенгаупт удаляется от нас, яко Нарцисс от Эхо». Но пока не отыскался точный след Левенгаупта, царь, хотя и шутил и бодрился, на деле был тревожен: «А ну упустим шведа, и Левенгаупт доставит свой огромный полевой магазин армии Карла? У него будет тогда всего в достатке, чтобы снова попытаться прорваться на Московскую дорогу».
В столице меж тем, как доносил князь-кесарь Ромодановский, было весьма неспокойно. Мутили воду раскольники, предсказывая скорый конец Антихристу (Пётр давно ведал, что для старообрядцев он — Антихрист, и иногда пугал своих иноземных гостей, предлагая в шутку отслужить чёрную мессу), ходили слухи о новых мятежах башкирцев, простой люд поджидал ватаги булавинцев. А в верхах бояре много судачили об аресте русского посла в Лондоне. Мол, де и Англия супротив нас, так куда уж воевать против Каролуса, смирившего всех наших союзников. Лучше поскорее мириться, вернуть шведу все невские болота, заодно с чёртовым Петровым парадизом. В конце донесения князь-кесарь и сам спрашивал, не пустые ли то слухи об аресте русского посла в Лондоне и как ему в таком случае обращаться с английским послом в Москве сэром Чарльзом Витвортом?
Самое обидное, что слухи на сей раз были не пустые. Арест русского посла Матвеева в Лондоне была сущая правда!
Пётр отложил письмо Ромодановского и зло стукнул кулаком по столу. Но мужицкий стол был сработан на славу, из крепких дубовых досок — царский тяжёлый кулак он выдержал. Пётр потёр ушибленную в горячке руку, встал и, не набрасывая плаща, в одном зелёном Преображенском мундире вышел во двор, где была выстроена сборная команда охотников из гвардейских и драгунских полков, вызвавшихся идти в поиск.
Сентябрь стоял небывало холодный, и Пётр невольно поёжился от ледяного ветра, дующего, должно быть, с Балтики. Однако же солдаты и под ледяным ветром держались браво: грудь колесом, ружьё на караул, глазами ели царя. Поздоровались бодро, весело. «С такими молодцами да Петербург шведу отдать! Не бывать этому! Пусть старые пни в Москве о том и не мыслят!» Пётр повеселел, подозвал офицеров.
Среди приглашённых в царский походный кабинет офицеров и генералов был и генерал-поручик от артиллерии Яков Вилимович Брюс. Но беседовать с ним государь хотел не об артиллерийских делах, а о высокой дипломатии. Ведь арест русского посла в Лондоне Андрея Артамоновича Матвеева, как подтверждало донесение канцлера Гаврилы Ивановича Головкина, оказался не выдумкой, а печальной истиной. И с кем, как не с Брюсом, знатным выходцем с британских туманных берегов, мог посоветоваться Пётр в своём маленьком солдатском лагере, откуда он сочинял протестное письмо английской королеве Анне.
— Возьми, Яков, почитай весточку от нашего посла в Лондоне, твоего друга Андрея Матвеева. Его судебные приставы за ничтожный должок в пятьдесят фунтов стерлингов тамошнему купцу-угольщику и торговке кружевными манжетами, средь белого дня, в центре Лондона задержали и бросили в долговую тюрьму на Вич-стрит.
Яков не хотел поначалу сему верить, но он хорошо знал почерк своего давнего приятеля и стиль его писем и сразу уверился, что всё в этом письме посла канцлеру Головкину правда.
«Когда я из Сентджемской улицы со двора дука Бостона с каретою переезжал, — с гневом сообщал посол, — тогда три человека напали на меня с свирепым и зверообразным озлоблением и, не показав мне никаких указов, не объявляя причины, карету мою задержали и, лакеев в ливрее моей разбив, вошли двое в карету мою, а третий стал на козлах по стороне и велел кучеру как наискорее мчать меня неведомо куды. Усмотря, что те люди разбойнически нападши, вне всякой наименьшей причины о меня им, и которых я николи не знал, а особливо же, что меня отбили, уразумел, что злой и наглой мне смерти от них конец будет последовать. Чрез все силы мои публично стал я кричать воплем великим! На тот крик мой на улице Шарле мою карету от тех плутов удержали и вывели меня, безобразно разбиту, в таверну или дом, где сходятся есть, Олиу Пост называемый. Те плуты, убояся от народа себе великой беды, объявили причину, что будто по приказу и по письму, им данному от шерифа, за долг двум купцам, угольному и кружевному, в 50 фунтов, они меня взяли под арест. С той таверны повезли в дом, где в великих долгах арестуют людей».