— А вон и царский павлин, Меншиков! — указал Левенгаупт, на царского любимца.
Клинкострём, точно, увидел. В пурпурном, развевающемся на ветру плаще, Меншиков вёл в конном строю в помощь ингерманландцам и невцам сибирских драгун.
Из леса драгуны могли выйти только густой колонной, а меж тем шведы успели повернуть русские пушки и ударили в упор картечью. Под Меншиковым упала лошадь, драгуны попятились. Левенгаупту было ясно, что нужен последний натиск, чтобы загнать колонну Меншикова в лес.
Но в этот момент адъютант, обернувшись влево, вдруг тревожно воскликнул:
— На просёлке русские, мой генерал!
Левенгаупт, однако, уже и сам ясно видел, что в полутора верстах от поля баталии, по заброшенной дороге, не прикрытой шведами, из леса выходит и спешивается конная русская пехота.
— Разведка доносила, что та дорога в слякоть непроходима! — сердито бросил Левенгаупт адъютанту.
Меж тем тысячи зелёных фигурок все выходили, выходили и выходили из леса.
«Впрочем, пока они разберутся и построят правильную линию, здесь всё будет кончено! — подумал Левенгаупт. — А затем я заверну драгун Шлиппенбаха и гренадер Кнорринга на нового неприятеля. Дайте мне только час, один час...»
Но русский генерал не дал этого часа. К своему немалому удивлению, шведский командующий увидел, что, так и не выстроив правильный строй, который полагался линейной тактикой, выходящая из леса пехота русских попросту густой толпой повалила выручать попавшую в беду колонну Меншикова.
Русским генералом, который не дал Левенгаупту желанного часа, был Михайло Голицын, ехавший в авангарде правой колонны, впереди своих любимых семёновцев. В этом гвардейском полку он начинал некогда свою службу под Азовом, с семёновцами брал Шлиссельбург и уже который год был бессменным командующим вторым гвардейским полком русской армии. Ежели в Преображенский полк брали великанов под стать самому царю, то в Семёновский полк брали людей хотя и невеликого роста, но хватких, крепких и расторопных, каким был и сам князь Михайло.
«Неважно, что ростом не вышел, был бы умом не обделён...» — говаривал князь при зачислении дворянских недорослей в свой полк. У семёновцев с самого основания полка были свои привычки: там, где преображенцы шли мерным шагом, семёновцы — бегом, где преображенцы стояли щитом, семёновцы рассыпались цепью, словом, то был полк так называемой лёгкой пехоты, скорый на ногу, лёгкий на подъём.
Выскочив с разъездом на лесную поляну, князь Михайло сразу определил, что колонна Меншикова неожиданно атакована на марше и что шведы вот-вот загонят её в лес. И хотя он недолюбливал светлейшего и почитал его главным своим соперником по воинской удаче и славе, однако и на минуту не задумался: подать аль не подать сикурс Меншикову? Более того, каким-то неопределённым, развившимся за долгие годы войны чувством князь Михайло сразу уловил, что сейчас решают минуты, и, не построив семёновцев в правильную линию, повёл их в атаку. Заходил-то он сейчас во фланг и в тыл шведам, правильно рассчитав, что, поставленные между двух огней, шведы не выдержат. И впрямь, не ожидавшие атаки с тыла гренадеры Кнорринга ударились в бегство, и князь Михайло вместе со своими гвардейцами отбил захваченную русскую батарею, пушки эти снова повернули против шведов, и весь их левый фланг был за какие-нибудь полчаса разгромлен наголову. Правда, Шлиппенбах успел-таки в порядке отвести своих драгун и выстроил их для новой атаки. Но к этому времени возглавляемые самим Петром преображенцы и астраханцы стремительно прошли через лес и, построив правильную линию, приняли на себя конную атаку. Шведская кавалерия была встречена столь жестоким огнём, что драгуны Шлиппенбаха смешали ряды и завернули назад, так и не врубившись в русскую пехоту.
— Распорядись играть общее отступление авангарду! — приказал Левенгаупт адъютанту. И, обратившись к Клинкострёму, добавил: — Говорят, господин дипломат, вы большой любитель театра. Ну что ж, вы видели первый акт воинской драмы. Отправимся же на главную позицию и узрим главное действие.
— Да, это интереснее, чем Расин в Дроттингхольском театре! Но надеюсь, поворот театральной сцены будет в наших руках! — Легкомысленный дипломат тряхнул буклями версальского парика и поскакал вслед за генералом, заранее представляя, какими красками опишет он в салоне принцессы Ульрики Элеоноры полное превратностей сражение.
А Левенгаупт уже забыл о своём спутнике, весь поглощённый новыми заботами и соображениями.
«Столь удачно начать и столь плохо кончить! — мрачно размышлял шведский командующий. — Эти русские дерутся как черти! Надобно принять меры предосторожности и немедля отозвать на подмогу рейтарские полки, посланные для охраны той части обоза, что уже ушла на Пропойск».
Печально запели отступление горнисты Шлиппенбаха. Две колонны русских соединились тем временем на поле баталии. Только справа в лесу раздавались отделённые выстрелы: это спешившиеся сибирские драгуны Меншикова догоняли разбежавшихся по лесу шведских гренадер.
Пётр обнял светлейшего:
— Что скажешь, камрад? Запоздай наш сикурс, почитай, сидел бы ты, яко кулик в болоте.
В этот миг адъютант доложил о первых трофеях: взяты были четыре знамени, две пушки, сотни пленных. Но самый большой трофей доставил под конец арьергардного боя вахмистр Кирилыч, приведший найденного им в лесной яме генерал-адъютанта графа Кнорринга прямо к Меншикову.
Вид у парижского щёголя был самый жалкий. При бегстве и падении в медвежью яму граф изодрал свой кафтан, потерял парик, оцарапал лицо. Тем не менее он отвесил светлейшему ловкий версальский поклон, вызвавший невольный смех и Меншикова и его офицеров.
— Как тебя угораздило поймать столь важную птицу? — весело спросил светлейший.
Кирилыч развёл руками.
— Зашёл я в те кусты по большой надобности, — простодушно начал он свой рассказ, — от конной тряски да сырых грибов брюхо свело! Токмо справил дело, глянь, подо мной, в яме, значит, как зашуршит... Я хвать за ружьё, думаю, медведь! А вместо медведя, гляжу, швед вылазит! Ну что швед? Швед не медведь, привычное дело, я его враз и скрутил!.. — не без лукавства объяснил Кирилыч свой триумф. Лукавил же Кирилыч потому, что надобно было оправдать столь постыдное для вахмистра дело, как отлучка с поля баталии, хотя бы и по неотложной надобности. Однако по гомерическому хохоту Меншикова и других офицеров Кирилыч понял, что прощение ему выходило полное.
— Так ты, стало быть, по его сиятельству сперва артиллерийский залп дал? — заходился от смеха Меншиков. — А будя там медведь? Быть бы тебе, Кирилыч, с драной ж...!
Меншиков хорошо знал Кирилыча, коего трижды самолично наказывал за разные проделки и трижды прощал за подвиги.
— Как же мне его теперь наградить, господа? С одной стороны, за поимку генерала вахмистр сей достоин первого офицерского патента. А с другой — он же генерала взял с явного перепугу, от медвежьей болезни... — сквозь смех обратился Меншиков к своим офицерам.
В этот самый момент подскакал Пётр, ездивший самолично разглядывать главную шведскую позицию. Ещё издали он увидел заходящегося от хохота Данилыча, смеющихся генералов и офицеров штаба. Ощущение близящейся победы, возникшее в Петре после того как столь удачно был опрокинут авангард шведов, ещё более усилилось от одного вида молодых и задорных офицеров, находящих в себе силы смеяться в короткий перерыв баталии.
— Мин херц, тут такое... — Данилыч весело пересказал Петру историю.
«Коль смеются, значит, есть ещё силы, значит, и дале на кровь пойдут! — мелькнуло у Петра. — А крови ещё много сегодня будет пролито...» Он вспомнил ровные ряды шведов, что поджидали русских за перелеском.
— Так не чаю, мин херц, чем наградить сего вахмистра?! — Меншиков лукаво развёл руками.