— Прикажи перейти на беглый огонь! — наказал Пётр Брюсу. — Бить двойным зарядом!
Брюс тотчас передал приказ по батареям, и пушки загрохотали с удвоенной силой. Петру показалось, что бомбардиры мешкают, соскочив с лошади, он сам встал к орудию, забил двойной заряд картечи, навёл. Гаубица рявкнула и откатилась, чадя жёлтым дымом. Доброе демидовское железо выдержало, ни одно русское орудие не разорвалось.
Турки попятились, но от окопа всё-таки не уходили. Время от времени какой-нибудь дервиш выбегал вперёд, увлекая за собой отряд янычар, и снова в упор били ружейные залпы пехоты.
— Государь, беда! У Алларта турки прорвали линию! — Гонец из соседней дивизии Артемий Волынский вырос из порохового дыма, точно привидение. Да и сам Пётр был хорош: лицо покрыто копотью, волосы растрепались, ярко блестели глаза. Он не сказал — прохрипел:
— Коня мне! — Но помчался не к Алларту, а к северному фасу, где стояла дивизия Репнина.
У Аникиты Ивановича за ручьём было тихо и спокойно. Лихие спаги попытались было перейти ручей, да завязли на сыром лугу, скрывавшем коварное болото. Стрелки на выбор перебили застрявших конников из ружей, и спаги более не совались.
Новгородский полк стоял во второй линии, развернувшись по батальонам. Здесь вообще было тихо, и только доносился дальний шум битвы.
— У Голицына, черти, атакуют, теперь у Алларта! — беспокоился Петька Удальцов и как бы невзначай поглядывал на полковника. Но тот невозмутимо курил трубочку.
За новгородцами, ближе к реке, стояло последнее укрепление — вагенбург, — ограждённое в два ряда повозками и экипажами, перед которыми был наспех вырыт неглубокий ров. Посреди вагенбурга высились шатры царицы и её свиты, слышались тревожные женские голоса. Сама Екатерина Алексеевна поднявшись на крышу кареты отважно обозревала поле сражения в подзорную трубу.
— Наши бьют турка нещадно! — пояснила она своей стоявшей внизу свите частые пушечные выстрелы.
— Ой, гляньте, у генерала Алларта янычары уже за рогатками! — вдруг завизжала востроглазая молоденькая фрейлина, которая со своей телеги и без подзорной трубы на версту вперёд видела.
— Цыц, сорока! — пригрозила Екатерина, но сердце её захолонуло. Увидела, как белые чалмы захлестнули одну линию траншей, другую и смяли рогатки.
Тоненькая зелёная линия русских солдат попятилась. В трубу увидела, как упал с лошади, нелепо раскинув руки, генерал Алларт. Екатерина покосилась на Аллартшу — слава Богу, близорукая немка ничего не видела, не то стоял бы в её бабьем воинстве уже великий стон.
— Ой, бабоньки! Турок на последние шанцы штурмом идёт! Возьмёт шанцы — быть нашим мужикам растасованным по галерам, а нам — по гаремам! — снова завизжала востроглазая.
Екатерина хотела было приказать рейтару из лейб-эскадрона, охранявшего вагенбург, взять негодную и посадить под арест в палатке, но в сей миг увидела в подзоре Петра. Тот мчался на своей Лизетте, выхватив огромный палаш, и, видно было, кричал страшно.
«Вот дурной! А ну, как его турецкая пулька заденет?» — заныло сердце. Она хотела его было окликнуть, но куда там, промчался уже к новгородцам.
Пётр что-то скомандовал, и весь полк дружно повернулся. Гулко грянули барабаны, и подзорная труба едва не выпала из рук Екатерины, — новгородцы вслед за Петром пошли в атаку.
«И он, конечно, впереди всех, — опять поймала его в трубу, — а ведь царь! Мог бы сидеть, как султан в своём гареме, кофе пить! Так нет, лезет под пули, словно сам смерть свою ищет, не думает ни обо мне, ни о детях!» В трубу было видно, как Пётр обернулся, что-то крикнул, должно быть «ура!», потому как новгородцы тоже гаркнули «ура!» и, выставив штыки по-мужицки, как вилы, бросились в атаку. В десять минут всё было кончено, как на театральной сцене: белые тюрбаны повернули и побежали.
Вблизи же эта сцена представляла страшное зрелище: всюду валялись убитые и раненые, ржали и храпели лошади, отбитые окопы были завалены трупами...
Но прорванная линия была восстановлена. Пётр проехал вдоль строя новгородцев, благодарил за службу. Солдаты, подняв треуголки на штыки, кричали «ура!».
А Брюс подводил уже резервные батареи. Пётр обнял его, сказал просто:
— Спасибо, Яков Вилимович! Подоспел вовремя! — и приказал: — Беглый огонь! Бить по варварам картечью!
Моро де Бразе, наблюдавший сражение из третьей линии (драгуны стояли в резерве, возле самого Прута, где им угрожали поначалу только татарские стрелы с другого берега), впоследствии честно записал в своих «Записках»: «Могу засвидетельствовать, что царь не более себя берег, как и храбрейший из его воинов. Он переносился повсюду, говорил с генералами, офицерами и рядовыми нежно и дружелюбно (avec tendresse et amitie), часто их расспрашивал, что происходит на посту».
А на постах вдоль всей линии лагеря наскоки неприятеля были отбиты оружейным и артиллерийским огнём, турецкий ятаган застрял и сломался в русском щите. Пётр и Брюс выдвинули к вечеру против янычар всю резервную артиллерию, и десятки полевых и полковых орудий жестоко били по смешавшей ряды и поломавшей строй беспорядочной толпе. Обученные скорострельному огню петровские бомбардиры не только сеяли смерть и ужас среди янычар, но и легко сбивали лёгкие турецкие пушчонки, спешно доставленные на верблюдах с переправы.
Балтаджи Мехмед сейчас и без советников-гяуров понимал, что было чистым безумием посылать янычар в атаку, не дождавшись, пока ночью подвезут тяжёлые пушки, застрявшие у мостов. Он слал одного гонца за другим, чтобы поторопить артиллерию, а солнце уже садилось в сине-жёлтую пороховую тучу, затянувшую всё поле баталии.
Третий час янычары стояли под жестоким огнём на открытом поле, в то время как русские укрывались в шанцах и за рогатками, заваленными землёй. Солдаты в тот час благословляли эти обитые железом рогатины, которые они, матерясь, тащили с собой за сотни вёрст из-под Риги. Вбитые в землю рогатки стали надёжным щитом и против лёгкой конницы турок, и против янычар, чувствовавших себя сейчас голыми в пустом поле. Выбитые за рогатки, они толпились в трёхстах метрах от русских, не решаясь на атаку. Только отдельные храбрецы время от времени выскакивали из завывающей толпы, подбегали к русским окопам на ружейный выстрел и палили бесцельно. Но чаще они даже выстрелить не успевали, сражённые меткой пулей русских стрелков, бивших живые мишени из своих укрытий. И над всем полем баталии гудела русская, а не турецкая артиллерия. Лёгкие пушчонки — всё, что мог выставить в тот вечер визирь для контрбатарейной стрельбы, — были сбиты тяжёлыми русскими гаубицами, повернувшими затем свои жерла против янычар. Началось настоящее избиение: басовый гул тяжёлых орудий, бивших и бомбами и картечью, заглушил прочие звуки.
Даже отсюда, с дальнего холма, визирь видел, что на одного убитого или раненого русского приходится по пять-шесть павших янычар. И всё же Балтаджи Мехмед упрямо не давал приказ отступать, надеясь на чудо. Поэтому, когда подскакавший гонец сообщил, что центр русских прорван, визирь вихрем сорвался с места и помчался со своей свитой смотреть, как его янычары ломают ненавистные рогатки.
— Ты пойдёшь в пролом со своими анатолийцами, как только янычары сделают своё дело! — на ходу приказал он начальнику кавалерийского резерва. — И пусть твои спаги возьмут в плен царя Петра живым! Помни: щедрость великого султана возрастёт в таком случае многократно!
— Анатолиец послушно повернул коня и помчался в тыл, дабы подвести резерв.
До кургана, где остановился Балтаджи Мехмед со своей свитой, долетала уже не только артиллерийская канонада, слышны были страшные крики умирающих людей, стоны раненых, храп обезумевших лошадей. Сквозь пороховую завесу визирь увидел в подзорную трубу, как янычары, взяв передовые окопы у дивизии Алларта, где сломали, а где просто перелезли через рогатки и хлынули в русский лагерь.