Пётр проснулся, однако, не от рёва тяжёлых пушек, а ещё ране оттого, что его обняли тёплые женские руки.
— Катя? Ты что, я же наказал никого не пускать! — вскинулся было он.
— А никого и не пускают, окроме твоей жены. Да ты лежи, лежи, а я тебе свой план поведаю.
План, который Екатеринушка в ту ночь поведала царю, был, конечно, сочинён не ею, а вице-канцлером Шафировым. Хитроумный и ловкий еврей-перекрещенец в последнее время быстро пошёл в гору. И причиной карьеры было не только то, что он свободно изъяснялся на нескольких европейских языках и был толковым и дельным дипломатом. Нет! Вице-канцлером Шафиров стал благодаря покровительству и заступничеству Александра Даниловича Меншикова. И так же как Екатеринушка была приставлена сим могущественнейшим Голиафом к самому царю, так Шафиров был приставлен им к главе правительства, канцлеру Головкину. И хотя самого Даниловича не было в русской армии на Пруте, там находились его глаза и уши. Как люди одной партии, Екатерина и Шафиров часто сходились для совета, и царица высоко ценила вице-канцлера, особливо его умение находить выход из самых трудных ситуаций. На сей раз они виделись поздно вечером в шатре царицы, где Шафиров и сообщил свой верный и скорый план: немедля отправить к визирю посланца с мирными пропозициями.
— Да ты, батюшка, чаю, сумасшедший? Зачем визирю мир, если он скоро нас и так в полон заберёт? Мои девки уже к турецкому гарему готовятся, — с горечью сказала Екатерина.
Но Шафиров хитренько улыбнулся и обратил слова царицы в шутку, сказав, что фрейлины зря надеются попасть в гарем, поскольку турок, по всем его расчётам, мир примет.
— Понеже... — Шафиров начал загибать тонкие пальцы, словно вёл бухгалтерский счёт в купеческой лавке в Китай-городе, где служил когда-то сидельцем и где его заметил и отличил царь Пётр. — Первое: пленные, взятые в вечерней баталии, дружно показывают, что урон в их воинстве столь велик, что янычары скорее отрубят головы своим прямым начальникам, нежели ещё раз пойдут в атаку! Второе: все наши лазутчики твердят, что визирь не склонен долго воевать за шведский интерес и не противится скорому миру, так как боится, что его недруги за время слишком долгого похода овладеют в Стамбуле ухом султана. Третье: известно от посланца Кастриота, что и сам султан Ахмед склонен к миру и недаром обращался за посредничеством к иерусалимскому патриарху Хрисанфу. И четвёртое (здесь Шафиров приблизился к Екатерине и горячо зашептал на ухо): вдруг государь послушается этого сумасшедшего Мишку Голицына и назавтра назначит атаку? Оно, конечно, может, наши и прогонят турка, но ведь Пётр Алексеевич опять полезет, как вечор, в самый огонь. А пульки не разбирают... И что с нами — и с тобой, и со мной, безродным, и с Александром Даниловичем — будет при новом царе Алексее Петровиче, думаю, сама ведаешь!
Екатерина зябко передёрнула плечами. Знала, конечно, что Алёшка тотчас возвратит из монастыря свою мать Евдокию Лопухину, а её загонит с дочерьми куда Макар телят не гонял. Потому спросила с сердцем:
— Что делать-то?
— А ты сама к нему зайди в палатку... Тебя пустят — ты царица. Заговори о мире, скажи, что на великий бакшиш визирю все свои бриллианты готова пожертвовать! Увидишь, тебе это со временем высоко зачтётся...
И вот теперь Екатерина говорила о мире, ради которого ей ничего не жаль — даже своих изумрудов и алмазов. Пётр встал, поцеловал её в лоб:
— За жертву спасибо, а мириться с турками тебя, чай, Шафиров надоумил? — Екатерина сжалась, но Пётр рассмеялся добродушно: — Ладно, ладно, иди. Сейчас соберём господ генералов на совет, всё обмозгуем.
Когда господа генералы собрались совещаться в царскую палатку, словно приветствуя их, разрезав пламенем предрассветную мглу, ударили тяжёлые турецкие пушки.
— О, это серьёзно! — мрачно заметил Брюс. — Неприятель за ночь подвёз орудия большого калибра.
Впрочем, и так все поняли, что это серьёзно, поскольку бомбы стали разрываться в вагенбурге, чего вчера ещё не было. Тотчас поднялся женский визг и переполох — фрейлины и генеральские жёны высыпали из палаток, и Екатерина с трудом наводила порядок в женском воинстве.
— Они установили тяжёлые пушки на том берегу реки, вот почему ядра долетают ныне и до вагенбурга! — указал Брюс вышедшим из палатки генералам. И, обращаясь к царю, спросил: — Дозволь, Пётр Алексеевич, я отлучусь к своим пушкам. Надобно наладить контрбатарейную стрельбу.
Брюса отпустили, и скоро в ответ на разнобойную турецкую пальбу раздались чёткие залпы русских батарей. Всё вокруг снова затянулось пороховым дымом. Под эту перестрелку генеральская консилия заседала недолго. Решено было немедля послать к визирю письмо и предложить ему учинить штильштан, сиречь перемирие, а затем, даст Бог, и общий мир заключить.
— А ежели визирь откажет в том мире? — вкрадчиво спросил генерал Янус. — Ведь чего ему мириться, если мои драгуны насчитали у турок четыреста пушек на батареях. В таком случае, ваше величество, у нас не будет выбора!
Все поняли, что Янус намекает на неизбежную капитуляцию. Многие генералы-немцы согласно закудахтали. И здесь бомбой взорвался Михайло Голицын.
— Нет выбора, говоришь!? — Голицын столь грозно пошёл на немца, что тот решил, что его сейчас ударят, и спрятался в угол. — Врёшь! Есть выбор, который вечор ещё упустили! Атаковать и пробиться сквозь вражескую силу, как честным и храбрым воинам надлежит! Тогда, глядишь, сегодня же будем в неприятельском лагере! Только для этого... — суровым взглядом князь Михайло обвёл лица генералов и министров, — надобно все лишние обозы сжечь, а фрейлин и генеральш посадить на коней! Пусть стоят в резерве!
Поднялся общий шум. Но напрасно Голицын с надеждой смотрел на царя, тот отвернулся. Немецкая партия, поддержанная Екатериной и Шафировым, на том совете взяла верх, и решено было немедля отправить к визирю парламентёра.
— Ну, а коли визирь мира не примет, то и впрямь выведем все войска и будем пробиваться вдоль Прута. Борис Петрович, распорядись сжечь лишние обозы! — Отдав приказ, Пётр вышел из палатки. Михайло Голицын, махнув рукой, последовал за царём. Он на сём совете остался один при мнении, что можно атаковать и разбить турок. А ведь, как сейчас в том согласны многие историки, утверждал чистую правду. В турецком воинстве царило в эти утренние часы великое смятение и зрел мятеж. Началось с того, что когда турецкая тяжёлая артиллерия открыла огонь, то сразу обнаружились сильные недолёты. Все же попытки подвинуть свои батареи поближе к русским окопам вызывали столь меткий ответный огонь, что турецкие пушкари снова откатывали свои орудия назад.
— Стреляют-то они на излёте, только баб в обозе пугают! — насмешливо заметил Голицын приседавшему при каждом залпе турецких пушек Шафирову, явившемуся в первую линию, дабы проводить парламентёра.
Великий визирь тоже видел в подзорную трубу недолёты, но оказалось, что его янычары узрели эту бесплодную стрельбу простым оком. Потому, когда везир приказал янычарам снова идти в атаку, среди воинов Аллаха прокатился негодующий гул, а затем из задних рядов закричали Юсуп-паше, привёзшему приказ визиря:
— Шайтан его возьми, твоего визиря! За что он нас приказал послать на верную смерть? Ведь наши пушки бьют попусту и всё одно не достают русских окопов!
Юсуп-паша повелел было бунчужному паше схватить крикунов, но тут войско его вдруг сломало строй, и Юсуп со всех сторон был окружён толпой разгневанных янычар. Многие из них выхватили ятаганы и кинжалы, крича своему предводителю:
— Пусть визирь сам идёт в атаку! У нас вчера каждый третий воин был убит или ранен! Отрубим голову трусливому шакалу! Привык прятаться за наши спины!