— А насчёт твоих генералов, — визирь с явной насмешкой оглядел Понятовского и Шпарра, — то их жизнь и смерть в твоей королевской воле!
Здесь Карл не мог больше сдерживаться. Король затопал в бешенстве ботфортами и не то запричитал, не то закричал:
— Неужели ты не видишь, слепец, что они уходят из ловушки, уходят! Прикажи их атаковать, и они все в твоих руках!
Словно в насмешку гремела русская полковая музыка, и, развернув знамёна, словно на параде, русские полки проходили перед турецким лагерем, где любопытные турки тысячами повылезали из окопов.
Балтаджи Мехмед с сожалением посмотрел на короля, затем на русские полки, затем снова на короля и сказал непреклонно:
— Ты испытал русскую силу и твёрдость под Полтавой. Теперь и мы их в деле познали и силу их попробовали. С нас хватит! Хочешь — атакуй их со своими людьми! — Визирь насмешливо оглянулся на жалкую кучку шведов.
Внизу, под холмами, в замке русских колонн проходила в тот миг гвардия. Михайло Голицын, ведущий гвардейские полки, вместо музыки приказал ударить в барабаны. Под их боевой рокот, сомкнув плечо к плечу, шли преображенцы и семёновцы, перед штыками которых расступились тысячные орды турецкой конницы.
Карл XII бессильно опустил голову, затем в бешенстве повернулся и случайно зацепил шпорой полу пышного парчового халата визиря. Король с яростью дёрнул шпору и разорвал халат. Янычары из охраны великого визиря ухватились было за ятаганы, но Балтаджи Мехмед остановил их.
— Что взять с несчастного, которого покинул разум? — сказал он громко, чтобы эти слова слышали советники-гяуры и передали своему повелителю.
Король тут же помчался в лагерь крымского хана Девлет-Гирея жаловаться на измену визиря. Карл XII наверное знал, что все его жалобы будут доведены ханом до уха султана.
А русское войско к вечеру уже растворилось в мареве жаркого июльского заката. Через четыре дня русские войска перешли Прут и оставили берега этой мутной и быстрой реки.
После прутской неудачи
Уйдя с берегов Прута, русская армия перешла Днестр по трём мостам, наведённым у Могилёва-Подольского, и расположилась на отдых на Правобережной Украине. Здесь по приказанию Петра были произведены расчёты: один — по войскам, другой — с генералами.
Расчёт по войскам показал, что, хотя армия и понесла потери, она оставалась полностью боеспособной и в конце июля насчитывала 46 419 человек. Армия сохранила всю артиллерию, не потеряла ни одного знамени, ни одного полка и надёжно прикрывала путь на Киев в случае возобновления военных действий с неприятелем. Она по-прежнему оставалась самой мощной силой в Восточной Европе, и у этой силы ныне были развязаны руки. Пётр ещё с берегов Прута отписал своим послам при иностранных дворах, и в первую очередь Василию Лукичу Долгорукому в Копенгаген: «И тако можешь его величество верно обнадёжить, что сей мир к великой пользе нашим союзникам, ибо ныне мы со всею армиею праздны...» Союзники — и Фредерик, и Август — суть дела поняли и воспрянули духом.
Другой же расчёт Пётр произвёл с бездарными командирами, разрешив Борису Петровичу Шереметеву изрядно почистить генералитет, прежде всего за счёт немцев нового прихода. Эти генералы и после похода всё ещё пересчитывали свои экипажи и горевали не столько о неудаче, сколько о пропавших вещах, требуя у фельдмаршала их полной и немалой компенсации. Но Борис Петрович держался против генералов твёрдо и отстоял-таки государеву казну. Что касается генерала Януса, то его за многие вины и поступки, так же как и генерал-лейтенанта Гольца, уволили со службы с бесчестием, без всякого абшида. Бригадир француз Моро де Бразе получил честный абшид и с миром отправился через Замостье во Львов, где, по его словам, «целый месяц отдыхал после трудов нашего сумасбродного похода». И хотя царская казна и недоплатила ему жалованье, француз не унывал и, познакомившись во Львове с пани Кристиной Сенявской и её сестрой, весело танцевал с обеими. «Сии дамы, — сообщает беспечальный француз в своих записках, — оказали мне много вежливостей; между прочим получил я от пани Старостины прекрасного испанского табаку, который оживил мой нос, совсем изнемогавший без сей благодетельной помощи...»
По армии же Бориса Петровича Шереметева, как последний отголосок Прутского похода, был по полкам разослан приказ:
«1. Объявить как в инфантерии, так и в кавалерии, что из дому царского величества пропала ручка алмазная, и ежели кто найдёт и принесёт к ставке его величества, оному дано будет 50 рублей;
2. Пропало также седло с лошади царского величества, чтоб оное объявил, ежели кто нашёл».
Неизвестно, нашлись ли царские ручка и седло, но в любом случае внакладе царь не остался, поскольку великий визирь Балтаджи Мехмед совершил небывалое на Востоке дело — вернул обратно царский бакшиш. Слишком много глаз было у недругов визиря в турецком лагере, и главными из них были крымский хан Девлет-Гирей и шведский король. И, опасаясь их доносов, визирь с тоской возвернул царю весь бакшиш, и не радовалось его сердце. Зато радовалась Екатерина Алексеевна, вернувшая себе не только свои драгоценности, но и золотую и серебряную посуду. Итак, драгоценности Екатерины остались у неё. Но как живуча легенда, что эти драгоценные камни спасли Петра на Пруте! «Какой историк, — пишет румын Когальничан, — ни изображал нам Петра, вымаливающего мир у Балтаджи ценою алмазов Екатерины? Но наши летописи, — продолжает румынский историк этого похода, — беспристрастные, не принадлежащие ни к какой стороне, показывают нам, что Пётр, как бы ни было опасно его положение, никогда не делал предложений, недостойных его, а его войско постоянно хранило грозное положение...» Армии, а не золоту обязан был Пётр спасению на Пруте.
С берегов Прута Пётр сообщил в Сенат о скором мире с турками: «Сие дело хотя и не без печали, что лишились тех мест, где столько трудов и убытков положено, однако, чаю, сим лишением другой стороне великое укрепление, которое несравнительно прибыльно нам есть». Как обычно, ясный разум преобладал в его суждениях: Прутский поход — неудача частная, в общем ходе Северной войны это случайность и главный итог похода не сдача Азова, а мир с Турцией, который снова развязывал России руки на Севере. У России оставался ныне один неприятель, дело с которым шло уже к счастливому концу. В этом была прямая выгода, и Пётр ободрял адмирала Апраксина, который нехотя сдавал Азов туркам: «...також и то рассудить надлежит, что с двумя такими неприятелями не весьма ли отчаянно войну весть и отпустить сию шведскую, которой конец уже близок является. Правда, зело скорбно, но лучше из двух зол легчее выбирать». Потому, хотя и было «зело скорбно», Пётр вернул туркам Азов и срыл Таганрог и Каменный Затон. Особенно горько было сжигать построенный с такими убытками первый российский флот, и Пётр с тоской пишет Апраксину, чтобы, перед тем как сжечь, «сняли абрисы (чертежи) с двух кораблей» собственной работы царя-плотника Петра Михайлова.
Великие политики Европы весь Прутский поход сочли обычной рядовой неудачей, коими полна жизнь и самых великих полководцев, а вот Прутский мир правильно посчитали возвращением России на берега Балтики. Турецкая угроза для Москвы миновала, и у царя снова развязаны руки против шведов — так толковали Прутский мир и дипломаты христианнейшего короля Франции, и послы Англии, Голландии и венского цесаря. Слава Полтавы не была затемнена неудачей, тем более, что в отличие от Карла, Пётр увёл русскую армию с берегов Прута с полной воинской честью, при развёрнутых знамёнах, не потеряв ни одной пушки, ни одного полка. Наоборот, в Браилове русские побывали на берегах Дуная и русские кони пили воду из этой реки, отделявшей угнетённые турками народы от остальной Европы. И надежды этих народов на своё освобождение были навеки связаны ныне с Россией.