Флагманская галера Голицына «Доброе начинание» строилась на венецианский манер — ведь начиная с Азовских походов, когда Венеция была союзником Москвы против турок, в России объявилось много выходцев из Адриатики: её восточный берег, находившийся под властью Венецианской республики, был населён южными славянами, сербами, которые быстро усваивали русскую речь и легко входили в состав петровских корабелов и адмиралов. Посему каюта Голицына совсем не походила на каморку северного галиона: она была просторной, обита дорогим красным деревом, доставленным через Лиссабон и Амстердам из португальской колонии Бразилии.
— Э... Михайло! Да у тебя не каюта, а гарем паши, токмо наложниц нет! — восхищённо протянул генерал-фельдцейхмейстер. Но тотчас примолк, увидев, как князь набожно перекрестился на иконку старого письма, висевшую в углу капитанской каюты.
— Старший братец в поход дал. Иконка, говорит, древнего киевского письма — от всех болезней, напастей и вражеских пуль лучшая защита! — пояснил Голицын Брюсу.
— Как там князь Дмитрий управляется в Камер-коллегии? — озабоченно спросил Брюс о старом товарище: — Нешуточное дело, взвалить на свою шею все финансы державы российской! У меня в Берг-коллегии все заботы — серебро на рудниках в Нерчинске, да и то хлопот не оберёшься: шлем туда комиссию за комиссией.
— Ну, медные копи-то ведь тоже в твоих руках, Яков Вилимович! А из меди вы на Монетном дворе уже не токмо копейки, а и пятаки печатаете?!
— Да, государь приказал медных пятаков напечатать на два миллиона рублей, но не знаю, как пойдёт сие дело?! — покивал Брюс. Чувствовалось, что ему дела далёкой Берг-коллегии понятней и ближе, чем скользкая дипломатия на конгрессе.
— Пятачок твой скоро медному грошу будет равен! Офицеры плюются, когда им жалованье платят не рублём серебряным, а медью! — не без насмешки заметил Голицын.
— Подожди, война кончится, и пятачок сразу в весе прибавится! — ответил Брюс. — Монетка медная при сдаче, в лавке, вещь нужная, была и будет.
— Согласен, Яков Вилимович, согласен. Когда мир-то нам явится? Ведь, почитай, двадцать лет как в походах заняты. Этак всю страну растранжирим! — хмуро буркнул Голицын, наблюдая, как вестовой расставляет на столе чашки для ямайского кофе.
— Когда мир, спрашиваешь, придёт? — Брюс с удовольствием вдыхал запах крепкого кофе. — А новой войны ты, князюшка, не хочешь?
— С кем нам ещё воевать, Яков Вилимович?! — удивился Голицын. — Турок вроде сидит смирно, со шведом вы переговоры о замирении ведёте? В том-то и дело, что Герц нам не мир, а великий Союз предлагает. Готов уступить и Эстляндию и Лифляндию, ежели дадим его королю двадцать тысяч войска супротив Дании, восемьдесят тысяч супротив Речи Посполитой и десять тысяч для высадки в Шотландии и похода на Лондон, где скинем Ганноверскую династию и вернём престол Стюартам. И всё под началом шведского короля.
— Что за чушь! — вырвалось у Голицына. — Ведь по сему прожекту мы со всей Западной Европой воевать будем!
— Вот и наш государь Пётр Алексеевич сии прожекты нелепыми наименовал. А помощничек мой Андрей Иванович их назвал великими и блестящими.
— Ну, Остерману-то нет дела до русской крови. Хорошо, что государь велик и разумен — не втянет нас, чаю, в новую войну.
— В новую не втянет, но старую велит кончать. И поелику королева Ульрика и её муженёк добром на мир не идут, надеются на британский флот, тебе, князь Михайло, велено действовать наступательно, а не оборонительно. Таково царское повеление!
— Да я-то готов, Яков Вилимович! Завтра двину свои галеры к острову Гренгам, где стоит шведская эскадра вице-адмирала Шеблада. Заманю шведа в узкие шхеры и устрою ему второй Гангут!
— С Богом, князь Михайло! Надеюсь, твоя виктория образумит и новых властителей Швеции!
Обнялись на прощанье по-русски старые друзья.
Победа при Гренгаме
На капитанском мостике флагманской галеры «Доброе начинание» собрался весь штаб Михайлы Голицына. Постороннему показалось бы странной мешанина мундирных цветов — синего и зелёного; морские офицеры стояли вперемешку с армейскими. Но для самого Голицына не было в том ничего удивительного, как и то, что он, сухопутный генерал, ведёт морскую армаду в шестьдесят скампавей к Аландским островам. Во время войны в Финляндии армия и флот всё время подставляли плечо друг другу. И неслучайно в морском сражении под Гангутом Михайло Голицын командовал целой эскадрой, а в сухопутной баталии под Пелкиной командующим был адмирал Апраксин! Пример в том подавал, впрочем, сам Пётр, который по чину был не только генерал-поручиком, но и вице-адмиралом. Да и Апраксин неслучайно имел диковинный для иноземцев чин генерал-адмирала, как бы в подтверждение, что он одинаково способен командовать и на море, и на суше.
На днях Голицын получил от Фёдора Матвеевича сообщение о появлении англо-шведской соединённой эскадры под Ревелем.
«Неприятели явились силой в тридцать пять вымпелов, — писал генерал-адмирал, стоявший в Ревеле с русским линейным флотом. — Но на высадку десанта наш старый знакомец адмирал Джон Норрис не решился, пересчитав наши вымпелы в гавани и триста орудий на береговых батареях. Посему десант высадился только на отдалённом островке Нарген, где сжёг одну баню и одну избу. Александр Данилович Меншиков посоветовал господину первому бомбардиру и мне, грешному: разделите сей великий трофей меж союзниками, а именно — баню отдайте шведскому флоту, а сожжённую избу — английскому!»
Голицын невольно улыбнулся. Обернулся к своему штабу и сказал уверенно:
— Чует моё сердце, господа, устроим мы ныне шведам крепкую баню при Аландах!
Начальник морского штаба капитан Джемисон не разделял уверенности сухопутного генерала. Сказал с тревогой:
— С нашей брандвахты у Аланд доносят, что на плёсе у Ламеланда стоит уже шведская эскадра вице-адмирала Шёблада под прикрытием другой, ещё более сильной эскадры Вахмейстера. А в открытом море крейсирует весь британский флот.
— Сколько у неприятеля сил? — спросил Голицын.
Джемисон самодовольно оглядел столпившихся на капитанском мостике неучей-московитов и сообщил не без гордости:
— У адмирала Норриса двадцать один линейный корабль и десять фрегатов. Немногим менее у шведов. Потому-то Апраксин укрывается в Ревеле и ныне мы всеми брошены; одни супротив трёх неприятельских эскадр! — И Джемисон спросил не без насмешки: — Думаю, генерал, вы знаете, что предписывает в таких случаях морская тактика? — В этот коварный вопрос англичанин-наёмник вложил всё презрение, которое мореход испытывает к сухопутному генералу.
— «Поворот все вдруг» и немедленная ретирада, не так ли, капитан? — Князь Михайло холодно посмотрел на Джемисона.
Тот смутился и ответил:
— Так точно, сэр! — забыв, что сейчас он служит не в британском, а в русском флоте.
На капитанском мостике все примолкли, ожидая решения командующего. Голицын оглядел своих командиров и остановил взгляд на лице бригадира Волкова, отличившегося ещё при Гангуте, где он вёл отряд галер в авангарде.
— Что скажешь на «поворот все вдруг», Александр? — Князь Михайло спрашивал спокойно, уверенно, — видно, решение было им уже принято.
— Разве мы не те, что были при Гангуте? — вопросом на вопрос ответил Волков. И рубанул рукой: — Прикажи атаковать, и мы Шёблада на такой же абордаж возьмём, на какой взяли под Гангутом Эреншильда!
— Да, но там, под Гангутом, у нас было девяносто скампавей супротив десяти вымпелов у Эреншильда, а сейчас шестьдесят галер против пятнадцати вымпелов у Шёблада, к коему на помощь поспешат и Вахмейстер, а может, и Норрис. И ничто неприятелю не помешает, поскольку дует бодрый зюйд и нет штиля, который так помог при Гангуте. Нет, здесь необходимо иное: заманить Шёблада в шхеры, а для сего манёвра, может, и сделать «поворот все вдруг», — произнёс князь Михайло. Он оглядел мужественные, обветренные лица своих сухопутных офицеров и подумал: «С такими и на море воевать не страшно — самого шведского флагмана на абордаж возьмут! На галерах десять тысяч закалённых солдат пехоты. Даже кавалерия для десанта есть!» Князь Михайло улыбнулся, заметив средь штабных драгунского полковника Корнева, и приказал коротко: — Вперёд, к Ламеланду!