Как же – в Москву приехали!
Не лыком шиты!
Здор сидел за рулем, не прикасаясь ни к визитке Выговского, ни к его деньгам. Он не решался сунуть их в карман, словно ждал какого–то ему одного понятного разрешения, знака, сигнала.
– Слово предоставляется начальнику транспортного цеха, – пробормотал он. – Интересно. Жизнь, выходит, не кончилась… Жизнь, выходит, еще только начинается.
Неожиданно в боковое стекло раздался резкий частый стук – наклонившись и покраснев от натуги, в салон заглядывал толстый мужик.
– Свободен? – спросил он.
– Пока свободен, – усмехнулся Здор, открывая дверцу машины.
– Что значит пока? – требовательно спросил мордатый, видимо, боясь московского подвоха.
– То и значит. Неизвестно, останусь ли свободным завтра. А сегодня свободен, о чем и докладываю. Чистосердечно и искренне.
– На Ваганьковское отвезешь?
– Отвезу. А что там, на Ваганьковском?
– Высоцкий.
– Это который поет?
– Он и песни поет, он и горькую пьет, и еще кое–чем занимается, – жизнерадостно рассмеялся толстяк, падая на переднее сиденье. – У меня два часа до поезда. Успеем?
– Смотря сколько будешь на могиле комлать.
– Минут пятнадцать надо потолкаться, потоптаться… А?
– Тогда успеем.
– А что это у тебя деньги на виду? – Толстяк показал на пачку сотенных. – Нехорошо. Деньги не любят открытого пространства. Они в темноте размножаются, в помещении тесном, в воздухе затхлом. От сквозняков дохнут. Улетучиваются.
– Согласен. – Здор сложил купюры пополам и сунул их в карман.
– И на пуговицу застегни, – напомнил толстяк.
– Застегну, – усмехнулся Здор. Он дождался знака, который позволил бы ему взять деньги. Визитку сунул в тот же карман. И тронул машину с места.
– Только мне и назад надо.
– Успеем.
– Две сотни хватит?
– Три.
– Две с половиной! – Толстяк напряженно уставился на Здора.
– Пусть так, – Здор почувствовал, что ему совершенно безразлично, сколько денег даст ему этот любитель Высоцкого, да и даст ли вообще. Откуда–то из прошлого дохнуло ветром холодным и тревожным. И леспромхоз, промерзшие стволы деревьев, снег по пояс, визг пил – все это вдруг приблизилось, окружило его, сдавило со всех сторон. Он, кажется, даже ощутил запах мерзлой древесины. – Ох, недоброе чует мое сердце, – пробормотал он вслух. – Ох, чует мое бедное сердце…
– Что? – насторожился толстяк. – Пробки на дорогах?
– Пробки бывают только в бутылках! – зло и весело ответил Здор. – Да и то не во всех. Только в полных, мужик, только в полных!
Проснулся я, когда солнце уже приблизилось к острым шпилям Карадага. Жара спала, и снова зазвучали в парке Дома творчества человеческие голоса. Некоторое время лежал неподвижно, глядя в потолок и прислушиваясь к звукам, которые просачивались сквозь двери лоджии. В соседнем ресторане уже загрохотал оркестр – к ночи он наберет такую силу, что будут дребезжать мои окна и колыхаться шторы. Будут истерично и натужно визжать женщины, уверенные в том, что наступила наконец и для них настоящая жизнь с застольями, ночными купаниями и танцами до упаду. Я уже убедился – визжат в основном полненькие такие, с тяжелыми ногами тетеньки на пятом десятке, дорвавшиеся до счастливых времен. Их кавалеры – молчаливые мужички с крутыми плечами и натруженными руками.
Рядом Донбасс.
Эти тоже дорвались.
Я вышел на лоджию.
Внизу, мимо подъездов прогуливались мамы с детишками. Они встревоженно, даже с каким–то благоговением поглядывали на окна – как же, Дом творчества писателей, здесь создаются художественные произведения. Как–то встретил плакатик… «Тише, тише, тише, тише! Кто–то где–то что–то пишет». В этом Доме давно уже никто не пишет.
Отписались.
Миновали счастливые времена, когда государству требовались их творения, а они эти творения поставляли обильно и в срок.
Пришли другие времена.
Прежние читатели уже не могут купить книг, не по карману, а пришедшие им на смену другие читатели потребляют исключительно криминальные романы. А эти криминальные романы тоже, оказывается, не столь уж простое дело, прежняя сноровка не выручает, опыт по созданию производственных произведений не годится совершенно. Далеко не каждому удается нащупать тонкую грань между собственной ограниченностью и детективной занимательностью. Да, большие таланты терпят сокрушительные поражения и признают полнейшую свою несостоятельность. То–то они, бедные, озадачены, то–то они, бедные, сконфужены.