– Ну, бей… – посопев носом сказал Твикс и уныло вздохнул.
Но Женька почему-то повёл себя как-то странно – не дал Веньке даже подзатыльника, даже простецкого щелбана. Вместо этого он только лишь поморщился, и коротко отмахнулся (может быть, на него тоже как-то необычно повлиял вчерашний дождик?)
– Ладно уж, хватит с тебя и «водных процедур» в этой калюжине, – сказал он, собираясь уходить. – Но, имей в виду: ещё раз такой фокус устроишь, как вчера со значком – сильно потом пожалеешь!
– Угу… – Твикс согласно мотнул головой, и неожиданно для себя самого произнёс. – Жень, ты это… В общем, ну-у-у… Извини…
Сказал, и сам испугался: ой, а что это с ним такое опять происходит?! Как это он мог – извиниться?!! Правда, и Женька, услышав сказанное Горшкобоевым, ошарашенно оглянулся на него как на сумасшедшего и, что-то буркнув, отправился восвояси. А Твикс кое-как отряхнулся от грязи и побрёл домой. Он шёл и краснел, вспоминая про то, что совсем недавно собирался у кого-то что-то отнять, что-то стащить… При этом ему делалось невыносимо стыдно за себя, за свои дела и поступки. А ещё ему было страшно: а вдруг он таким останется навсегда?!! Ну, в самом деле: как жить на свете, если никому – не соври, никого – не обмани, ничего – не стащи, ни с кем – не посплетничай?.. Прямо, не жизнь будет, а мука!
Придя домой, Венька решил действовать так, как его настраивал психоневролог: клин – клином вышибать. То есть, несмотря ни на что, вести себя нагло и вызывающе, не обращать внимания на чужое мнение, ни с кем и ни с чем не считаться. Даже с родителями. Когда он вошёл во двор, Анджела Георгиевна, развешивала стираное бельё. Увидев сына, она спросила:
– Венечка, сынуленька, ты мне прищепки с веранды принесёшь?
Твикс тут же решил, что на это ему следует или спросить, как это было всегда: «А что мне за это будет?», или даже объявить: «А на фиг мне это нужно?». Но! Произошло нечто пугающее: ноги вдруг сами понесли Веньку к веранде, руки сами схватили связку с прищепками, и он в момент принёс их матери. И если бы любая другая мама только порадовалась бы тому, как её слушается сын, то Анджела Георгиевна не на шутку встревожилась и даже переполошилась.
– Это что ещё такое?! – строго спросила она сконфузившегося Вениамина. – Ты, что, опять?! Опять превратился в бесхребетного тютю? И… Ой! Сыночка! А почему ты такой грязный?
– Я упал в лужу, когда убегал от Женьки Приходина… – с досадой сообщил Венька. – Он хотел меня поколотить за то, что я вчера устроил ему очень нехорошую, свинскую подставу. Я, прямо, сам себе сейчас по морде дать готов! Вот…
– А он тебя догнал, побил, и толкнул в грязь?! – рассвирепела Анджела Георгиевна.
– Нет, в лужу я упал сам, а он… А он меня не тронул, сказал только, что хватит с меня и этого. Вот… А я… А я перед ним из… Гм… Я перед ним извинился… – Венька последние слова сказал почти шёпотом.
– Что-о-о-о-о?!! – Анджела Георгиевна стояла, словно громом поражённая, держась за сердце, как это делают американцы, когда слушают свой гимн. – Ты извинился перед каким-то мелким хулиганишкой Приходиным?!!
– Ма! – возмущённо выпалил Венька. – Я не собирался извиняться. Это получилось как-то так, само собой! Это… Слушай, ма! Я всё понял! Это лужа во всём виновата. Да! В ней какая-то особенная вода, и когда я в неё упал, то всё это сразу же и началось: мне вдруг стало стыдно за то, что я собрался спереть мяч у пацанов с Крайней улицы. У пацанов с Центральной мяч я уже стырил два дня назад. А теперь – ты не поверишь! – мне захотелось им его вернуть…
– Захотелось вернуть мяч?!! Да, это что-то непонятное! – согласилась «мамахен». – Прямо, колдовство какое-то
– А, и ещё! Ма, когда я удирал от Женьки, у меня подвернулась нога, из-за этого в лужу-то я и грохнулся. Так больно было! Думал, что теперь целую неделю буду хромать. А вышел из лужи – и ничего не болит, нога как новенькая!