Батов был стрелком от бога: двадцать пять «календарей» отмаршировал седой полковник. На таких — матерых — армия держится. Во время соревнований, пока спецы возятся с навороченными импортными винтовками, лазерными дальномерами — меряют, да считают — Батов понюхает ветер, на глазок прикинет, в прицеле подкрутит на рисочку-две и со своей старенькой СВД валит мишень за тысячу метров. Ювелирно Батов работает. И снайперов он делает — каждого в единичном экземпляре. Штучный получается товар.
Отстрелялся Иван по зачетным мишеням. Батов ему — стреляй на тысячу.
Далеко мишень, очень далеко. Долго Иван примерялся, поправки вносил — с ветром не поспоришь. Пуля ветер не любит. Знает Иван, что смотрят на него. Батов вон ус крутит. Эх, ему бы только до воли добраться, до той воли, где мишени падают и больше не поднимаются. А ему немного надо — десять к одному…
Выстрел привычно ударил по ушным перепонкам. Поднял Иван голову. Батов сзади ему по макушке.
— Дурная привычка у тебя, солдат. В ответку словишь. Выстрелил — умри, чтоб ни шороха от тебя, ни звука. У кореша своего учись, — глянул в бинокль. — Свалил, сукин сын! Стрелок.
А Иван о своем:«Десять к одному. Жорка! Десять».
— Чуешь ветер, чуешь. Давай, сынок, зачетку. Хороший выстрел.
Батов расписался, протянул корочку обратно Ивану.
— Только снайпер из тебя не получится. Ты уж не обижайся, сынок, у меня глаз на такие дела наметан. Стрелок — да, но не снайпер.
Никому не рассказывал Иван свою историю, Савве даже словом не обмолвился.
Однажды пришло ему письмо.
Писал отец, что кассету забрали в прокуратуру, сам он собрался ехать в Ростов в главную медлабораторию. Адрес ему дали в военкомате. Там, дескать, могут они найти Жорку. В той лаборатории собирают всех неопознанных. Нужно будет делать экспертизу. Мать плачет каждый день. Хоть бы найти им Жоркино тело — что осталось от него, да положить на бугор к деду с бабкой по-христиански, чтоб матери было, где поплакать, да пожалеть младшего.
К декабрю и пришло Ивану это письмо.
Через две недели уходила команда снайперов туда, где теперь грохотало и взрывалось — где снова горела земля, камни и люди, откуда шли сводки фронтовых новостей, в самое пекло войны. У танка — памятника старенькой тридцатьчетверке — в парке, где липы, да тополя голые, курил Иван в одиночестве и перечитывал последнее письмо из дома.
— Ну что, стрелок, готовишься? Что пишут?
Иван вздрогнул от неожиданности. Не заметил, как к нему подошел Батов. Полковник был в шинели парадного образца — весь строгий, подтянутый.
Иван поправил шапку, козырнул.
— Здравия желаю, товарищ полковник.
— И тебе не хворать, солдат, — всегда бодрый и уверенный в себе Батов будто постарел на газах. — Все, солдат, отслужился я. На пенсию.
— Вас? — не удержался Иван. — А кто ж заместо?
— Есть спецы. О другом хотел спросить тебя. Я еще тогда об этом подумал, когда напарник твой уснул в лесу. Ведь ты не за деньгами едешь, не за славой и не от себя бежишь. Воевал раньше. Знаешь, какое это дерьмо, а едешь… Знамов, ведь ты — да?
— Так точно, Знамов, товарищ…
— Да ладно, сынок, я уж наполовину гражданский. Скажи мне, зачем рвешься туда — долги едешь собирать? Я верно понял?
Может, подкупила Ивана та простота, с которой заговорил с ним старый полковник, может, подумал, что не увидятся они с ним никогда больше. Но рассказал Иван все, что с ним было, произошло и на той войне, и дома, как смотрел он ту проклятую кассету.
Наверное, приходилось Батову слышать такое, наверное, сам он не раз видел смерть близких и дорогих людей.
— Ты вот что, солдат, — тихим голосом, но твердо сказал Батов, — иди и сделай то, что задумал, только постарайся остаться человеком. Да, я понимаю, это почти невозможно!.. Но постарайся, сынок.
На Грозный с севера шла тяжелая техника.
Боевики потрепали части Внутренних войск, милицию и ополченцев: в первых числах января штурм города, превращенного в крепость, был приостановлен, так как, по мнению командования, «потери объединенной группировки неоправданно возросли».