Орци и Гимеши весело смеялись, а Миши твердил удивленно:
— Сто двадцать форинтов, сто двадцать форинтов… Всего-то?
Он был страшно разочарован: всего-то сто двадцать форинтов!.. Чем же тогда был набит чемодан?
— Но теперь полный порядок, Тёрёки выложили денежки, все до гроша, — продолжал Орци. — Господин Пошалаки получил шестьдесят форинтов, твоему дяде причитается пятьдесят, ведь десять господин Янош подсунул тебе, их зачли. Да твой дядя Геза не взял денег, сказал, что Тёрёки — люди бедные и он им многим обязан. Платить-то пришлось учителю Тёрёку, чтобы спасти честное имя сына.
Миши слушал это с горьким чувством. Мальчики рассказали и о том, что все гимназисты знают об отказе Миши продолжать учение в Дебреценской коллегии и одобряют его решение.
Потом пришел дядя Геза и сказал, что мальчикам пора уходить, иначе у Миши опять подскочит температура.
На другой день его навестили Виола и Шани. Виола со слезами на глазах попросила у Миши прощения и даже поцеловала его, прибавив, что это Белла поручила ей поцеловать своего маленького поэта, — тут мальчик зарделся. По ее словам, Белла теперь вполне счастлива, живет в герцогском доме и уже прислала им тысячу форинтов. Тетушка хорошо ее встретила, очень полюбила и, поскольку Белла похожа на ее покойную дочь, завещала ей свое эгерварское поместье, а там девять тысяч хольдов земли. Теперь их семья обеспечена, и если Шани провалится на экзаменах, он поедет учиться в Будапешт, а там ему возьмут в репетиторы профессора из университета.
Миши слушал Виолу, и ему казалось, что все это сон. У него снова начался жар.
Через неделю он поправился, начал вставать с постели, но словно разучился ходить, еле ползал, как осенняя муха, — ему самому даже было смешно.
— Ну, когда пойдем в коллегию? — однажды вечером вдруг спросил дядя Геза. — На уроки, — ласково прибавил он.
— Никогда, — потупившись, прошептал Миши.
Долго тянулось молчание. Ярко горел в печке огонь, издалека доносились гудки паровозика.
— Что же тогда из тебя получится? — совсем тихо спросил дядя Геза.
Мальчик молчал и молчал, еще ниже опустив голову. Не решался высказать то, что было у него на душе.
— Кем же ты хочешь стать, дорогой мой? — спросил опять дядя Геза.
— Учителем людей, — вырвалось у Миши.
И опять наступило молчание.
— Без учения никто еще не становился учителем, — погодя сказал дядя Геза.
Миши пришел в замешательство — ведь он хочет учиться, вернее, не учиться, а знать. Знать все, что известно людям. И он испугался, что сейчас выдаст себя, свою сокровенную тайну, в которой сам себе боялся признаться, которую не открыл бы никому на свете, кроме мамы: он хочет стать поэтом.
— Миши, родной мой, как же ты себе это представляешь? — ласково посмеиваясь, сказал мудрый дядя Геза. — Ты пойдешь по дороге жизни и всех, кто тебе повстречается, кто повстречается тебе на жизненном пути, будешь учить?
— Да, — пряча улыбку, ответил Миши.
Дядя Геза ласково посмотрел на мальчика.
Немного погодя он вынул изо рта душистую сигару и заговорил, как обычно, решительным тоном:
— Я думаю, лучше всего поступить тебе в школу, где я преподаю. Там ты будешь учиться, пока не вытвердишь разные склонения, спряжения и все прочее, что знают другие, а потом уже сможешь сам учить людей.
Долгое время хранили они молчание. Миши тихо плакал от счастья при мысли, что ждет его впереди. Потом дядя Геза снова заговорил ласково и проникновенно, его душевный, ободряющий голос словно освобождал от пут сердце и обнажал его перед богом.
— А может быть, ты намерен учить людей чему-нибудь еще?
Миши украдкой поглядывал на дядю Гезу. На глазах у него навернулись слезы, он сжался в комок и едва-едва слышно прошептал:
— Только одному: быть добрым, быть добрым, быть всегда честным…
Он уронил голову на грудь. Комната озарилась мягким, приятным светом, и сразу его охватило нетерпеливое желание пойти, поскорее пойти в школу, где преподает он, его дорогой, милый, хороший дядя Геза — ведь он сама доброта.