Ещё неделю Коньков промучился с давлением и мыслями, как без огласки вернуть зеркало в театр. В конце концов, решился: будь что будет!
Невзирая на неудобный гипс, он отказался от женской помощи и уехал на такси...
― Вы не могли бы помедленней? - Коньков бережно обнимал зеркало, укутанное в выстиранный до натуральной серебристости льняной холст.
- А чё там у вас? - таксиста аж распирало от любопытства.
- Реквизит, - буркнул Коньков и тут же заёрзал, увидев поднимающуюся стрелку спидометра, - очень ценный!
- Картина, что ли? - хмыкнул водила, но скорость сбавил.
- Да, почти... Стекло.
- Богемское?
Коньков, стиснув зубы, кивнул. Последний отрезок пути был особенно опасен - раскачивало и подбрасывало даже на черепашьей скорости. Покойная бабушка говорила, что треснувшее зеркало к несчастью и в него нельзя ни в коем случае смотреть, а тут разбитое, еле держится в оправе! Вдруг оно развалится, и потом не соберёшь?!
Таксист, получив сверху за аккуратное вождение, помог выйти из машины и придержал тяжёлую дверь парадного входа в театр.
Основной состав уехал на гастроли, и теперь оставалось, не привлекая внимания, проскочить мимо вездесущей Эльвиры Степановны, которая, несмотря на худобу и инвалидную палочку, кроме основной работы в гардеробной, мыла полы и собирала пустые бутылки в гримёрных. Ночевала старушка в бывшей костюмерной, и поговаривали, что она там родилась. Давно, в начале тридцатых. Её мать, ведущая актриса, не то умерла, не то пропала, и хромоногая малышка осталась на попечении труппы. Шли годы, менялись администрация и репертуар, а Эльвира Степановна неизменно выдавала номерки, став живым символом театра, который, как известно, начинается с вешалки.
Коньков, сделав вид, что не заметил выглянувшего из-за сборника кроссвордов разговорчивого охранника Витька, просеменил через фойе к служебным помещениям и осторожно спустился по голым, без ковровых дорожек, ступеням лестницы.
Впервые попав в лабиринт театрального закулисья, Коньков решил, что никогда не разберётся в его сложном мире. Специальные карманы по бокам сцены с накатными площадками для смены декораций, переходные мостики, приспособления для визуальных эффектов, рабочие галереи, колосниковые решётки с хитроумной блочной системой ― за бархатным занавесом необычным показалось всё.
Он не ожидал, что после размеренной заводской жизни столкнётся с беспокойным хозяйством, и вскоре осознал, почему монтёра называют главным в театре. Без электричества спектакль просто не состоится. Не зазвенит третий звонок; не рассеет загадочный свет по переднему краю авансцены рампа, скрытая за низким бортиком; без верхнего и бокового освещения не заблестят бриллианты в бутафорских диадемах и серьгах, а чрезмерно толстый слой грима ещё больше состарит заслуженную артистку, играющую юную принцессу.
В середине девяностых Коньков, купившись на небольшую, но стабильную, зарплату осветителя, думал, что с лёгкостью справится с какими-то розетками, а в оставшееся свободное время будет строчить бестселлеры не хуже отставных милиционеров.
Как же он ошибся! Кроме лампочек в уборных, в ведении электроцеха находились километры кабелей, проекторы, софиты, генераторы. А прожекторы, поджаривающие в осветительской ложе тысячами ватт? А постановочные репетиции? А смена фильтров и балансирование на пятиметровой лестнице с изредка трезвым напарником, страхующим внизу лишь для вида?
Коньков усмехнулся и сразу посерьёзнел - скрипнула дверь, которую при ремонте заложили строители.
Здесь, на отшибе подземного театрального царства, гуляли ледяные сквозняки и слышались подозрительные шорохи. Кто-то говорил о просадке фундамента, а кто-то верил, что это призраки приходят в гости к Эльвире Степановне. И будто её мать замурована в катакомбах под театром.
Коньков вроде как видел что-то зловещее, когда спешно выносил из заброшенного склада зеркало, и дал себе зарок не появляться больше в этом дурном месте; но, к сожалению, пришлось вернуться. Он затравленно оглянулся, прокрался мимо закрытой костюмерной и свернул за угол.
Проскочил! Эльвира Степановна не вернулась домой! Обычно она шьёт и тихонечко что-нибудь напевает.
Вход в старый склад едва виднелся в конце мрачного тупика. Подойдя вплотную к двери, Коньков напряг слух до предела.
Такую тишину и называют мёртвой - ни шороха, ни звука; не журчала вода в трубах и совершенно не ощущалась вибрация от проезжающих наверху трамваев. Он набрал полную грудь воздуха и толкнул дверь.
Быстрый скрип - и опять тишина. Лампочки в складе он менял дважды, но те сразу перегорали, а тусклый свет из коридора сюда вообще не попадал. Коньков второпях включил карманный фонарик.