Однако тёмная тварь не растерялась, перескочила со стены на потолок и запетляла между плафонами. Коньков опять побежал, неуклюже подволакивая отяжелевшую до пудовой гири ногу в гипсе.
Промелькнули двери туалетов и сумрачный вход в трюм сцены. Тень сжималась для атакующего броска, а впереди уже маячил ярко освещённый пятачок перед лестницей наверх - остался последний поворот. Тут же открылось второе дыхание, и он рванул к финишу. Соскочив с потолка на стену, тварь в прыжке кинулась наперерез, но Коньков уже свернул за угол. Вот только загипсованную ногу занесло в вираже.
На шпагат Конькову за всю жизнь не удавалось сесть ни разу, тем более поперечный. Ноги разъехались, брюки треснули, мышцы без тренировки чуть не порвались. Коньков с воплем повалился на холодный гранитный пол и, как будто снова провалившись под лёд, отчаянно загребал руками.
Сил практически не осталось. Барахтаясь у подножья лестницы, Коньков закрыл глаза и начал прощаться с Любой и Машкой.
Пронзительный резиновый писк вернул в действительность - скользя подошвами армейских ботинок по крутым ступенькам, на помощь примчался охранник.
- Семёныч, ты в порядке? - Витёк усадил Конькова возле стены и пытался поймать блуждающий взгляд, а тот ничего не слышал - не останавливаясь ни на секунду, перед глазами всё так же угрожающе хромал циркуль и прицеливались безжалостные ножницы.
- Я сам чуть не обделался, когда увидел Эльвиру Степановну в гробу, - примостился рядом Витёк.
- В к-ка-ком г-гробу? - встрепенулся Коньков.
- В костюмерной. Где ж ему ещё быть? - Охранник подозрительно посмотрел и немного отодвинулся. - Похороны завтра... Погоди, а ты от кого убегал?
- Н-не знаю. Показалось, н-наверное. Т-ты извини, я на б-больничном с ногой. Не в курсе, что тут и как. - Заикание постепенно сошло на нет.
- Ладно, слушай. Меня сменщик, гад, не предупредил, что бабулька преставилась. Я взял пряники свежие, мягкие. Думаю: пойду, попью чайку с Эльвирой Степановной - она столько всего знает. Про театр и всё-такое, истории разные. Не скучно ночью. Иду, значит, а не пойму, что такое: тихо чересчур и холодно вдруг стало.
Коньков поёжился.
- Я осторожно постучал - мало ли, спать легла. А свет из-под двери видно. Открываю, а там... - Витёк быстро облизнул губы, - посредине на стульях гроб стоит. Чёрный. И Эльвира Степановна в нём лежит, тоже вся в чёрном. Не шелохнётся. Руки на груди сложила. И не дышит... Мне к спине словно лёд приложили, и подтолкнул кто-то. К гробу. Я глядь назад - никого. Только шёпот. Какой-то вялый, что ли, слабый. Не понял, короче. Подходить совсем близко не стал - не люблю мертвецов; а она губы поджала, сердитая...
Витёк понизил голос:
- Опять послышался шёпот. Тихий-тихий. «Зеркало...», - едва разобрал я и тупо смотрю на Эльвиру Степановну, пока, наконец, доходит: нужно зеркало ко рту приложить. Ну, ты знаешь: если запотело, значит, живой человек. А шёпот - это мои мысли, успокоился я. Взял зеркало с комода, круглое такое, на подставке, подношу и думаю: развязывать платок, что нижнюю челюсть удерживает, или не стоит? Вдруг распахнётся или того хуже - укусит?
Витёк на какую-то секунду-другую замолк, а потом затараторил, поглядывая назад:
- Бред, в общем. Подношу, а руки дрожат. Смотрю на бабку, ничего не изменилось: такая же белая и холодная - коснулся случайно, когда зеркало над ней держал. А оно чистое, сухое, ни пятнышка - я пыль перед этим вытер. И туг опять: «Зеркало...». Кто-то так требовательно... Нет, злобно прошипел сзади. - Витёк опять оглянулся и опустил взгляд. - Я на сто процентов уверен, что слышал. И точно знаю, что рядом стоял кто-то невидимый, ледяной - от него так и пёр мороз.
- Не он, а она. Мать Эльвиры Степановны, - Коньков вытер испарину смятым платком и рассказал свою историю с зеркалом.