…Молитва моя горяча и искренна. Ни зверь, ни птица не потревожили меня, не прервали меня. Поклоны земные, поклоны поясные… Господи, узри мое рвение! Даруй мне умение и мудрость, дабы просветил я встретившихся мне и они уверовали!.. …Что моя хвала пред Тобой! Я не слыхал пения херувимов — это удел высоких душ, но я знаю, как хвалит Тебя природа. Я созерцал зимой, как в лунном безмолвии вся земля тихо молилась Тебе, облеченная в белую ризу, сияя алмазами снега. Я видел, как радовалось о Тебе восходящее солнце и хоры птиц гремели славу. Я слышал, как таинственно о Тебе шумит лес, поют ветры, журчат воды, как проповедуют о Тебе хоры светил своим стройным движением в бесконечном пространстве. Что моя хвала! Природа послушна, а я — нет, пока живу, я вижу любовь Твою, хочу благодарить, молиться и взывать. Слава Тебе, показавшему нам свет; Слава Тебе, возлюбившему нас любовью глубокой, неизмеримой, божественной; Слава Тебе, осеняющему нас светом, сонмами ангелов и святых; Слава Тебе, всесвятый Отче, заповедавший нам Твое Царство; Слава Тебе, Дух Святой, животворящее солнце будущего века; Слава Тебе за все, о Троице Божественная, всеблагая; Слава Тебе, Боже, во веки!..
— Слышь, Слава, — голос идет у меня из-за спины. — Ты стой, как стоишь, и руки на виду держи!
Глава 3
Я обернулся на голос и не увидел ничего. Что это? Кто говорит со мной?..
— Чего вертишься, как угорь на сковородке? — голос негромкий, но твердый. И снова идет из-за спины…
Снова поворачиваюсь. Прямо передо мной — ничего, хотя…
Из дальних кустов на меня смотрит своим холодным зрачком ствол оружия…
— Слава, тебе же русским языком сказано: стой, как стоишь! — другой голос, тоже твердый, тоже негромкий. Но в нем чувствуется сила, привычка повелевать…
Я снова оборачиваюсь. Беззвучно раздвигаются ветви кустов и неслышно, словно тень, ко мне шагает человек в одежде странного, бурого цвета, с красной косынкой на шее. Подойдя ближе, он интересуется:
— Оружие есть? — и когда я отрицательно мотаю головой, вздыхает, — Ты откуда такой взялся, Слава?
— Почему Слава? Я — Алексий, инок Новониколаевского монастыря, что на Уральских горах…
Человек в красной косынке удивленно смотрит на меня и некоторое время молчит, видимо что-то соображая. Мне, наконец, удается разглядеть его получше. Совсем молодой, даже моложе меня, но вот глаза… Глаза холодные, жесткие. Словно два стальных меча. И в них нет Бога…
Он переспрашивает:
— Алексей? Дела… Тезка, значит…
— Нет, не Алексей — смиренный инок, иеромонах-просветитель Алексий. Можно просто: отец Алексий…
— Почему отец? — парень в красной косынке выглядит озадаченным. — Ты ж не отец… А-а, понял! У вас в племени, наверное, принято называть «отцами» всех, у кого есть дети, да?
— У меня нет детей, сын мой…
— Ты чего плетешь? — парень явно поражен. — Какой я тебе сын?! Да моего отца вообще Борисом звали!
Я не заметил, как и когда это произошло, но теперь мы на поляне уже не одни. Нас обступило еще человек десять. Самого разного вида и пола, но их всех объединяют три обстоятельства: все они молоды, а некоторые — просто дети; все они вооружены и у каждого на шее — красная косынка. И есть еще четвертое: в глазах у них нет света. Нет Бога…
…Вот же блин, наткнулись на кого-то — не пойми кого! Он что, сумасшедший, меня своим сыном называть? Чайка, которая подошла к нему со спины, выразительно постукивает пальчиком по лбу. Маринка огорченно вздыхает. Действительно, жаль: такой молодой, а уже головой повредился. Негуляев сокрушенно качает головой. Его тоже можно понять: источник информации из психа — никакой. Тихонов, Сергиенко и начкар Левченко фыркают, перемигиваются и видно еле сдерживаются, чтобы не захохотать в голос. И, похоже, единственное, что их удерживает — так это присутствие мальков. Смеяться над инвалидами непозволительно для пионера…
— Видишь ли, сыне, — снова начинает этот дурно пахнущий, грязный придурок, — все мы — суть есть дети божие. Но некоторые из нас — те, кому отверзлись врата…
— Постой, постой… Кто кому врезал?
— Не «врезал», сыне, а «отверзлись». Ну, открылись, если по мирскому. Те, кому открылись врата благодати господней…