И не думай, что я защищена от голосов, обсуждающих меня с Амосом. И от подмигиваний за спиной, и от сочувственных вздохов добрых людей, уверенных в том, что мне не хватает какого-то важного винтика, который у всех остальных надёжно завинчен…
У меня пылает лицо. Даже ладони покраснели. Надеюсь, ещё минуту сюда никто не войдёт, ибо мне нужно наконец сказать, по крайней мере, себе (потому что я тоже должна знать, ты слышишь? Это относится и ко мне!)
Я всё же прервалась на минутку. Вышла умыться. Это как тушить пожар напёрстком воды. Глядя в зеркало, подумала, как же я всё-таки боюсь показаться тебе лицом к лицу. Ты же сразу обнаружишь во мне, прежде всего самое некрасивое. У меня, например, есть белое пятнышко, не очень большое, слева над глазом. Такой маленький полумесяц. Кажется, что с того места, где ты стоял, его не было видно. Кстати: почему ты попросил там, на залитом водой лугу, чтобы я не красила волосы? У меня уже слишком много седых волос. Моя мама в этом возрасте была совсем седой, и я в этом году собиралась начать краситься, а тут — твоё письмо… Знаешь, я заметила, что когда я закрываю глаза перед зеркалом, я вижу тебя.
Сердце колотится. Возможно, оттого, что она сейчас поёт «Алилуйя». Я не рассказывала, что у меня в последнее время нелады с кровяным давлением (это мой возраст, моя слишком реальная реальность, бюрократия моего тела — всё в куче), и доктор Шапиро говорит, что мне нужно принимать таблетки, чтобы смягчить эти удары сердца, но я не согласна с ними расстаться. Если бы ты сейчас мог положить мне руку на сердце, то очень бы меня порадовал.
Здесь я остановлюсь и продолжу завтра.
Нет! Ни за что!
Видишь, какое жалкое представление под названием «Страх показаться слишком крупной»? Представление девочки, уверенной в том, что она ужасно высокая, толстая и тяжёлая, хоть совсем и не была толстой, но в течение многих лет истязала себя сидением на краешке стула, чтобы никто не увидел, как «расплывается» ее спина!
Ну и что, что тяжёлая! Ты обещал, что удержишь…
Яир, я никогда на подобное не осмеливалась — не давала себе такой свободы, как с тобой. Я имею в виду внутреннюю свободу без всяких ограничений. Знай, что у меня уникальный муж, который множеством способов даёт понять: «Оставайся самой собой. Делай, что хочешь, но только будь самой собой». А я до сих пор не решалась. Но даже сейчас есть предел, переступить который мне не под силу, как бы я этого ни желала…
А может быть, я действительно не способна проделать этот путь одна, своими силами? Видимо, человек, которому всегда нужен кто-то, способный привести его к счастью, а, точнее, — к наиболее полному самораскрытию и самоутверждению — как нуждаюсь в нём я, всегда будет…
(Вот видишь, предложение не окончено, но в нём уже записан приговор.)
Видимо, там я могу быть только вдвоём…
Я вдруг вспомнила, что с очень юных лет, наверное, с тех пор, как прочла басни Крылова, у меня сложился внутренний «автопортрет»: я как тот скупой, издохший от голода на сундуке с червонцами, которые ему доверили охранять. Мой случай гораздо хуже, потому что червонцы эти — мои!
Я не хочу, чтобы ты был моим громоотводом. С какой стати ты должен улавливать мои молнии? Наоборот, слышишь? Прийди и скажи мне: «Свети!»
Сейчас, за минуту до начала нового дня я должна попросить прощения. Не у тебя. Я хочу написать здесь, как мне стыдно, что я так сильно разволновалась вчера, когда писала.
Амос вернулся в одиннадцать вечера — я как раз дописывала последние строки. Можешь себе представить, как я выглядела в эти минуты. Не сомневаюсь, что по мне «было видно». Он спросил, что случилось, и как я себя чувствую… Я ответила, что меня выбило из равновесия то, о чём я пишу. Он подождал, не захочу ли я рассказать ему, что я пишу, а может, ещё и кому… Не сомневаюсь, что он всё понял. Я ничего не сказала. Не сочла нужным посвящать его в это. Он молча ушёл в душ, а когда вернулся, я уже была более или менее внутренне собрана. Мы не говорили об этом. Говорили о чём-то другом. Амос подождёт, не подгоняя и не настаивая, пока я смогу с ним поговорить. Понимаешь, мы не обязаны отчитываться каждый день — или каждые два часа — о силе чувств и их направлении. Не обязательно каждую минуту выкапывать луковицу цветка, чтобы проверить, насколько отросли корни.
Тебе это непонятно? Ты полагаешь, что такая его реакция возможна только потому, что он, очевидно, не любит меня. Или недостаточно любит, или же между нами нет настоящей страсти. Правда же, ты так думаешь? Что, если он не набрасывается на меня тут же, не лезет в душу, чтобы выведать, с чего это вдруг я отдалилась, ради кого я отдалилась, — то, очевидно, он недостаточно меня любит.