(И вдруг я понимаю, что не раз, когда писала Яиру, возможно, даже чаще, чем могла себе в этом признаться, я писала и для той пары глаз, которые всегда-всегда заглядывают мне через плечо. О, это искушение, почувствовать, как они снова широко раскрываются за моей спиной от изумления и ужаса, потрясённые тем, на что я способна…)
Но сейчас — нет! Я чувствую: на этих страницах — совсем нет.
Нет ни за спиной, ни по бокам…
В этот час с неба льётся необыкновенный свет, почти европейский, в этих обычных коротких сумерках. Уже больше часа я сижу, заворожённая, вбирая в себя все смены цвета, и только пишущая рука движется. Зимородок в нашем дворе просто с ума сходит от этой красоты, снова и снова ныряет он в бирюзовые зарницы, не охотясь за насекомыми и не пытаясь покрасоваться перед какой-нибудь зимородкой, а лишь для того, чтобы внести свой цвет в общую картину, и мне вдруг опять становится ясно, что мир существует. Он прекрасен, даже если я ещё не совсем свободна, чтобы оценить его красоту. Но другие её чувствуют, и я тоже скоро опять почув…
Господи…
Всё хорошо. Уже всё хорошо. Всё позади. Пишу, главным образом для того, чтобы унять дрожь. Я сидела на веранде и писала, а Йохай играл во дворе. Обычно я каждые несколько секунд поднимаю голову, чтобы взглянуть на него, но тут, видимо, увлеклась и, когда подняла голову, его не было, а калитка была открыта. Я бежала, сколько было сил. В голове проносились мысли: может, проколоть шины припаркованных машин, чтобы не смогли ехать и т. п.; куда он мог пойти, и кто его найдёт?.. Расспрашиваю соседей. Прохожих на улице. Никто не видел. Мчусь в центр, как сумасшедшая врываюсь в магазин в отдел сладостей — иногда он… Но его там нет. Все смотрят мне вслед этим взглядом. Возвращаюсь домой (всё это происходило полчаса назад), и дома его нет.
Так страшно! Я до сих пор… И этот внутренний суд… Ну, и разумеется: его поручили мне, а я не уберегла. Снова встаю и выбегаю на дорогу, спускаюсь в долину и там, наконец-то, вижу, как он идёт внизу по тропинке. Нет, сначала я услышала странный, тяжёлый звон и только потом увидела его. Идёт, согнувшись… Первая мысль — с ним что-то сделали. Подлетаю к нему и вижу, что кто-то повесил ему на шею большой коровий колокольчик.
С ним всё в порядке (у меня сейчас десять рук). Ощупываю сразу всё его тело. Он в порядке, вот только колокольчик… Кто, зачем… Когда он двигается, колокольчик звенит. Толстая грубая верёвка царапает нежную шею. Пытаюсь разорвать руками, зубами. Невозможно. За скалой вижу двоих смеющихся ребят. Я их не знаю. Может быть, из ближайшего специнтерната. Ни о чём не думая, я усаживаю Йохая на камень и иду к ним. Не знаю, зачем. Они отбегают. Я слышу, как кто-то громким голосом, моим голосом, объясняет мне, что лучше держаться от них подальше. Бегу за ними. Они убегают. Ребята лет по пятнадцати, худые, этакие «бамбуки». Догоняю их у раздвоенной скалы. Мне не хватает воздуха, и я спрашиваю глазами, руками, зубами — зачем?! Они смеются. У одного из них на лбу крупные прыщи. Другой пытается отращивать бороду. Они старше, чем я подумала. Лет семнадцать. Они начинают мною играть. Вертят меня. Вызывающе вытанцовывают передо мной. Хлопают меня сзади по спине, по затылку. И всё это молча. Не знаю, почему я не зову на помощь. Знаю только, что мне нужно оттуда уйти. Но тут они начинают передразнивать Йохая, его нервный тик и походку. Я выбираю старшего из них. Он на голову выше меня. Жду, чтобы он приблизился, и всей ладонью отвешиваю ему пощёчину. От этой пощёчины я сама падаю. Но, как оказалось, и он тоже… Я встаю первая. Хоть в этом я ловчее. Второй парень отпрыгивает. Поднимаю с земли толстую доску и замахиваюсь на него. Тот, что лежит на земле, орёт от боли. Держится за щеку и орёт. Сейчас и второй заорёт. Я убью их и сброшу тела в какой-нибудь колодец. Второй нагибается за камнем, и я изо всех сил, которых у меня нет, бью его сзади доской под коленки. Он падает, сложившись, и орёт. В голове у меня, наконец-то, начинает проясняться. Он лежит у моих ног и умоляет его не трогать. Надо бы с ним ещё что-то сделать, но Йохай там один, я снова оставила его одного! Бросив их, я бегу к нему. Они ругаются, камни падают рядом со мной, не задевая. Всё! Вот и вся история.
Странно, но я была уверена, что такой инцидент выведет Йохая из равновесия на несколько месяцев. Придётся менять лекарства. Весь распорядок будет нарушен. Но он смеялся! Шёл мне навстречу и смеялся тихим смехом, какой бывает у него, когда он видит себя в зеркале. Что его рассмешило, я до сих пор не понимаю, но, по крайней мере, он не был напуган. Вот чего я действительно не могла предположить! Я обняла его, чтобы успокоить, точнее, успокоиться самой, и никак не могла поверить, что эти дрожащие там внизу ноги — мои. У меня страх всегда сосредоточен в ногах. Я уже совсем пришла в чувство и заволновалась, что оставила эту тетрадь на столе на веранде. (Сейчас, когда я это пишу, я снова начинаю вспоминать танец зимородка. Как это было красиво! Неземная красота. Нет, земная красота! Надо будет как-нибудь разобраться, почему «тяжёлый час» может длиться месяцами, а «минута счастья» — всегда лишь минута.) Да, я же хотела написать, что сумела-таки сама развязать верёвку! Развязала, несмотря на дрожь! Парни приблизились, но оставались на безопасном расстоянии. И тогда я, сама не знаю почему, может быть, им назло, повязала колокольчик себе на шею. Он был тяжёл, верёвка резала затылок. Они и Йохай тоже смотрели на меня, недоумевая. Да и я не вполне понимала, но чувствовала, что так надо. Взяла Йохая за руку и увела оттуда, совершенно разбитая душой и телом, а он скачет от радости, и колокольчик звенит…