Достаточно для чего? Трудно сказать.
Может быть, чтобы превратить нас в семью. Потому что мы ещё не семья.
Ладно, это немного удивило даже меня самого. Но всё же отошлю.
Я.
Не то, чтобы мы жили плохо, мы трое (мне нужно, чтобы ты это поняла). И всё же, пока мы всего лишь три человека, прекрасно живущие вместе, даже в любви и дружбе (но, как известно, треугольник — очень неустойчивая геометрическая фигура).
Почти полночь.
Если бы у меня была дочка! Ничего на свете, кажется, не желал бы я сильнее этого, — маленькая нежная девочка, сладкая, как мёд. (И ещё я думаю, какая из меня получилась бы девочка, мой законный женский вариант, увидеть бы, как будут сосуществовать все части тела, локти и груди… А вдруг она как-то, самим своим существованием, сумеет уладить тот затяжной конфликт, разговор о котором у нас ещё впереди…)
И существует, конечно, желание узнать таким образом, через девочку, ту половину моей реальной Майи, которая мне неизвестна.
Майя — это её настоящее имя. Полюбить её заново, с самого её начала, увидеть, как она растёт и взрослеет. Тебе это кажется странным?
Если б была у меня дочь! Яара[5] назову я её, Ярочка, видишь, как сразу заработала моя «нимфатическая» железа. Девочка с тёмными мягкими волосами, прикрывающими виски, и зелёными глазами, как у Майи, с красными губами и рвущейся наружу радостью — да, она будет весёлой, почти всё на свете будет её радовать.
Но сумею ли я вырастить её, не посеяв в ней того, что есть во мне, того, что уже сделало тусклым и усталым открытое и наивное Майино лицо. И уже успело высушить одного ребёнка, который когда-то был как солнечный зайчик.
Ну вот. Написал.
Да, раз уж ты спросила, мне больно думать, что у меня может не быть ещё одного ребёнка, да и Майя пока не согласна. Наверно, у неё есть веские причины для сомнений, а мне остаётся только тоскующим взглядом смотреть на маленьких девочек на улице, возбуждая подозрения. Когда-то меня влекло к их матерям, а теперь… Совсем не думал, что мы будем говорить о таких вещах! На этом этапе я ожидал разгула фантазии. Я бы, к примеру, написал тебе, что я чувствую острый запах собственного пота, как только воображу, что через короткое время твои пальцы будут сжимать этот лист, что даже твой номер телефона вызывает у меня горение в межсосковой впадине, намёк на которую я вижу в числе 868. Но как это здорово, что с тобой можно говорить и обо всём остальном, описать тебе полненькие ножки моей девочки (когда на ней будет жёлтое платьице!), и её персиковое тельце, когда она голышом плещется в струе поливальной установки во дворе…
Тубо, сердце, тубо!
Я.
Я канатоходец?
Я-то думал — клоун, а оказывается, что в цирке есть и другие роли. Тебе и правда кажется, что я примчался, сунул тебе в руку конец верёвки и велел держать?
В одном ты ошибаешься: ты говоришь, тебе непонятно, как мне удалось тебя убедить, или, по крайней мере, посеять в тебе сомнение, что, если ты выпустишь её, я упаду; но это даже не верёвка, Мирьям — это едва ли нить, словесная паутинка (и если ты её выпустишь, я упаду).
Прежде всего, ты должна понять, что у меня нет никакого желания рассказывать истории другим людям. Только тебе я хочу писать, и только в честь тебя возникает во мне это побуждение, вот так, без оглядки, ведь ещё за минуту до того, как я тебя увидел, я даже не знал, что страсть может быть такой (разве что в детстве: школьные сочинения, смешные надписи и т. д.); и, однако, вся эта сумбурно-волнующая теория, которая сложилась у тебя ночью и не дала тебе уснуть (наконец-то!), совершенно не годится в моём случае. Слишком большое почтение я испытываю к книгам, чтобы дерзнуть написать книгу самому. А потому не бойся, что всё, что ты обо мне вообразила и даже пожелала мне, может оказаться солью на рану: нет у меня никакой раны, а если и есть — она ещё даже не открылась…
Только применительно к нашим с тобой отношениям я готов с большой осторожностью употребить слово, которое мне тоже кажется неизбежным: дай Бог, чтобы в них я сумел стать настоящим художником, большего я и просить не смею.