Помнишь, недавно ты сказала, что я так стараюсь тебя выдумать, что могу не суметь тебя найти? Мне кажется, ты уже поняла, что для того, чтобы найти, я вынужден немного тебя выдумать…
Вот как это было, послушай и представь: мы оба — на том огромном лугу, и всё вокруг зеленеет всеми оттенками зелёного. Собственно, я представляю себе большой газон кибуца Рамат-Рахель около Иерусалима на краю пустыни, знаешь? Можешь пойти туда и посмотреть, затрать на меня немного усилий, что тебе стоит, я же съездил туда вчера, получив твоё письмо. Я читал его, стоя лицом к пустыне. Читал вслух и про себя… Пытался услышать твой голос и интонацию. Думаю, ты говоришь, не торопясь, в письме я слышу, как ты медлишь (твоё любимое слово!) на каждом слове. Что-то весомое и убедительное есть в твоей речи, я чувствую, как она меня концентрирует, словно что-то во мне вытачивает, знать бы, что. Иногда я чувствую, что ты гораздо лучше меня понимаешь, что имеешь в виду, говоря, например, о некой находящейся во мне «пятой колонне», которой я (почему-то, именно ей) храню верность…
Или то, что ты пробормотала в конце, почти засыпая, не слишком судьбоносное бормотание, но такое сладкое: «Видишь, как я вдруг стала тебе писать, будто лет двадцать уже я привычно усаживаюсь ночью у себя в кухне поболтать с тобой».
Ты уже поняла, из чего я тебя создаю?
Вот эти твои лёгкие поглаживания и привели к тому, что там на траве за которой пустыня, всем моим существом овладела фантазия, и я увидел нас обоих; постепенно чтение перестало нас занимать, подул лёгкий ветерок, моя газета зашуршала, а страницы твоей книги стали быстро перелистываться сами собой. Было пять часов вечера, ещё светило солнце, и мы чувствовали себя почти прозрачными в его свете; появись там кто-нибудь ещё, и всё волшебство разом исчезло бы, но мы были только вдвоём, и, ещё не успев сказать друг другу ни слова, мы были опутаны паутиной наших столь разных историй. У тебя своя история и у меня тоже, и чудно ощущать их быстрое переплетение, как это бывает обычно с историями. Иногда на улице в самую обычную минуту можно почувствовать, как рвётся душа, увлекаемая историей случайной прохожей. В большинстве своём эти истории, оторвавшись, тут же умирают, прежде чем люди, причастные к ним, ощутят некую потерю, и остаётся только лёгкая сердечная боль, которая сразу же утихает. У меня она может продолжаться несколько часов, словно во мне случился душевный выкидыш, такое угнетённое состояние, смерть истории.
(Ты слушаешь? Мне показалось, что лишаюсь тебя, — именно сейчас, в минуту наибольшей близости, ты съёжилась и отпрянула. Я слишком многословен? Или сказал что-то не то?)
Скажи, ты и вправду поставила пластинку из фильма «Зорба» и танцевала сиртаки в гостиной со мной и Энтони Квином? Но почему ты рассказала мне только сейчас? Почему не отдала мне это сразу после того, как я рассказал тебе о своём танце в лесу?
По крайней мере, ты созналась, что, когда ты это от меня скрыла, на твоё письмо упал мёртвый зимородок. Уступи, уступи мне, разожми слегка кулаки с побелевшими костяшками пальцев. Жаль, что ты не прислала мне несколько фотографий из твоего сжатого в кулак детства (наверняка ты была высокой девочкой, которая всегда стоит на фото в третьем ряду), и ещё более жаль, что меня нет с тобой рядом, когда ты просыпаешься, чтобы отогреть твои пальцы и погладить костяшки. Что ты там так сильно прячешь?
И в каком смысле ты была «доброй королевой класса»? Бывают злые королевы?
Но довольно этой тяжести, давай, наконец, продолжим нашу «встречу» там: …ровно в пять часов, когда мы ещё были очень далеко друг от друга, вдруг послышался странный пугающий шум. Попробуй представить себе ржавые застёжки-молнии, быстро раскрывающиеся в чреве земли вдоль и поперёк всей лужайки. Наши с тобой взгляды испуганно заметались во все стороны, и твои большие красивые карие глаза на мгновенье встретились с моими, мы оба выпрямились и поднялись, словно одной лишь силой взгляда (Это понятно? Тебе ясна картина? Я хочу, чтобы ты точно увидела мою фантазию!). Я вижу, как ты сгибаешь свои длинные ноги под платьем, а затем поднимаешься, и это движение сводит меня с ума, я вижу твои точёные лодыжки. Ты стоишь, пошатываясь, трепетная, как лань, что же тебя так напугало, когда я написал, что мы не в жизни? И что прячется за этим: «Ой! С чего же начать, Яир?» Начни, и это придёт само собой (ты заметила, что в последних письмах ты часто вздыхаешь?), ведь ты настолько «в жизни», твоё полное, излучающее изобилие, тело и вообще — твоя полнота во всём, чего бы ты не касалась, и то, как ты вплетаешь меня нить за нитью в свою каждодневную жизнь, о чём ты говоришь, ты настолько «в жизни»!