Мы больше не смеёмся. Молчание пугающе затягивается, мы хотим разойтись и не можем, и в глубине наших глаз одна за другой падают завесы, и я думаю, как этот миг похож на миг катастрофы, ничто уже не будет таким, как было раньше, и мы, ослабевшие, держимся друг за друга, чтобы не упасть, и с грустной ясностью видим нашу историю, слова больше не важны, и язык не важен, пусть она будет написана хоть на санскрите, хоть клинописью, хоть иероглифами хромосом. Ты увидишь меня ребёнком, увидишь подростком, увидишь таким, как я есть — мужчиной. Увидишь, что произошло со мной по пути сюда, как поблекла моя история. С чего начать, Мирьям? Мне всегда кажется, что во мне не осталось ни капли наивности, и всё же к тебе я пришёл неожиданно, и, как только начал писать, слова полетели к тебе из совершенно нового для меня места, как если бы это было семя, которое хранится для одной любимой и единственной, а всё остальное имеет совершенно другой источник. Но ты, наверно, уже хочешь спать, я тоже… Хоть мне и не уснуть этой ночью. Ещё минутку. Помоги мне успокоиться. Протяни руку, даже пальца мне сейчас будет достаточно, мне необходимо, чтобы сейчас, в этот самый миг, ты была моим громоотводом.
(Это слишком, просить человека о таком? Останься хотя бы до тех пор, пока не упадёт пепел с этой сигареты).
Я правильно прочитал? Треугольник — это совсем не шаткая фигура? А «в определённых случаях» он может быть устойчивой и достаточной конструкцией? И даже обогащающей? И очень подходящей человеческой природе, «по крайней мере, моей природе», написала ты, возбудив сильное любопытство ограниченного круга читателей…
При условии, что он равносторонний, немедленно прибавила ты, и что все его стороны знают, что они — стороны треугольника (Это какой-то упрёк мне? Что ты успела обо мне узнать?)
Уже слишком поздно, чтобы в это углубляться, да и пепел дрожит на конце сигареты. Буду терпеливо ждать твоего ответа, только знай, что мне очень нравится наблюдать, как двумя росчерками пера ты создала новую собственную отрасль науки — поэтическую геометрию. Жаль только, что ты не объяснила, как действует в жизни это вожделенное чу…
(Упал наконец-то).
Не могу насмотреться. Фотография тени на холмах, и струи пятичасовых поливальных установок с солнечными зайчиками, а главное — бутылка (какой снимок!), бутылка, разбитая о камень…
И то, что ты промокла, Мирьям, что так просто взяла и вошла в холодную струю и так долго стояла там (кстати, я бы не смог; я в холодной воде моментально синею), а что ты потом сказала дома? Как объяснила? Ты принесла с собой, во что переодеться или встала под воду, не раздумывая?
Я непрерывно прокручиваю это мгновение, этот прыжок из моих слов в воду жизни, за последние дни у меня кожи на теле не осталось от всех этих «купаний». Только не отпускай мою руку, давай вместе погружаться всё глубже и глубже, чтобы оказаться там, где нас обоих наполнит жгучее волнение наготы, от воды одежда облепила кожу так, что проявилась форма тела, твоя полная округлая грудь проступила из белой мокрой блузки. Наши лица омылись и очистились от усталости, отчуждения, равнодушия и неверия, весь взрослый эпидермис, наслоившийся на нас обоих за долгую жизнь. Ведь я же прочёл то, что промелькнуло, когда ты танцевала сиртаки в гостиной, что ты бы не торопилась одевать меня там, в лесу Кармель, и что если бы только ты видела ту красоту, которую видел я, то, возможно, тоже присоединилась бы ко мне, и делала то, что делал я. Но я же знаю это! В ту минуту, как увидел тебя, я почувствовал, насколько сильно в тебе это желание. Не пойми меня превратно, я не имею в виду наготу страсти, я говорю о наготе совсем другого сорта, против которой почти невозможно устоять, не ужаснувшись и не спрятавшись под одеждой. Нагота, лишённая кожи, вот чего я сейчас ищу, от письма к письму я всё яснее понимаю это (это как нагота слов, которые ты написала на обороте фотографии с бутылкой).
Ты не можешь этого знать, но я уже много лет, с тех пор, как был подростком, одержим идеей пробежать нагишом по улице. Раздеться, но не для того, чтобы привести в ужас, напротив, быть первым, сделавшим это ради всех, представь себе — вдруг снять всю одежду и броситься в гущу людей с обнажённой кожей (я, стесняющийся раздеться на пляже, не выносящий, когда видят, как я на улице опускаю письмо в почтовый ящик, — что-то ужасно интимное открывается в человеке, отправляющем своё письмо, правда?), тот же я, который хотел бы хоть на минуту стать вспышкой одной души в густом смоге их равнодушия и отчуждённости, и крикнуть им без слов, одним лишь разинутым телом.